Наследница Шахерезады
Шрифт:
Очереди там уже не было.
«А вот интересно, почему в женский туалет очередь всегда длиннее, чем в мужской? – некстати задумался мой внутренний голос. – Как долго в кабинке туалета находится одна среднестатистическая женщина, если писсуаром за это время успевают воспользоваться двое среднестатистических мужчин?»
Гм… Может, мне бросить писать детективы и сочинить задачник по математике?
24 января, 15.39
– Лея, а что дяди-геи делают щипчиками для бровей? – спросил неугомонный мальчик Курт.
– Фу-у-у! – протянула его старшая сестра. – Я даже думать об этом не хочу!
– И тебе, сынок, не стоило бы об этом думать, – сказала мама Курта и Леи, забивая в строку поиска запрос «Нарушение психосексуальной ориентации».
24 января, 15.40
Нездоровое желание поглазеть на писающих мужиков никогда меня не посещало.
Я даже писающих мальчиков заинтересованно рассматривала только дважды в жизни: у знаменитого одноименного фонтана в Брюсселе и в приемном кабинете инфекционной больницы, куда нас с сынишкой доставили по подозрению в заболевании гепатитом, к счастью, не подтвердившемся.
Чтобы не увидеть ничего лишнего, я на подходе к мужской уборной сузила глаза до скромного монгольского прищура и к нужной мне кабинке шла почти вслепую.
Кабинки джентльмены не осаждали.
«В них буквально нет большой нужды», – пошутил мой внутренний голос.
Я перестала жмуриться, прицелилась и деликатно поковыряла в замке хваленым Иркиным пинцетом для бровей.
Как пинцет для замка он тоже оказался недурен, и я не потратила много времени и сил на то, чтобы извлечь из того сектора механизма, который был открыт всем ветрам, взглядам и жуликам, кусочек красной бумаги.
Спрятав этот алый язычок в кулаке, я перешла к кабинке номер два и повторила там свои манипуляции с пинцетом, добыв в итоге еще один обрывок, показавшийся мне копией первого.
А дергать двери я не стала – пусть это судьбоносное открытие совершит кто-нибудь другой!
Из уборной я вышла с победно воздетым пинцетом, в котором флажком трепетал кумачовый лоскуток.
– Достала?!
Ирка ринулась ко мне, как застоявшаяся лошадь. В тылу ее прицепом громыхала сумка на колесиках.
– Вот! – Я протянула подружке свою добычу. – Понюхай!
– Фу!
Ирка с отвращением посмотрела на бумажку, с обратной – серебристой – стороны запачканную коричневым.
– Понюхай, говорю!
– Ладно, ладно, но не здесь же, а то что люди подумают! – Подружка развернулась к лифту, кабина которого чуть раньше послужила нам гримеркой.
Щеку мою овеяло прохладой, накладной ус взвихрился – едва не задев меня, мимо скользящим шагом потомственной лыжницы стремительно пронеслась какая-то долговязая блондинка.
«Сольвейг, блин!» – съязвил мой внутренний голос.
Я успела подумать, что Сольвейг, видно, съела что-то несвежее и бежит в туалет, когда Ирка вдруг охнула, покачнулась и стала заваливаться набок.
В правой руке у меня был пинцет, а одной левой я выжимаю максимум пять кило, так что удержать рушащуюся подружку не смогла бы. Повезло, что наше общее падение остановила стена коридора. Меня придавило, я протестующе крякнула, но Ирка даже не извинилась, отлепилась от нас со стенкой и с ускорением двинулась к лестнице.
Крен влево она выравнивала на ходу и была пугающе похожа на разбуженного медведя, тем более что даже рычала, как сердитый мишка, и пальцы загнула крючками, как когти.
Лишь обратив внимание на Иркины руки, я сообразила, что они у нее свободны для медвежьих объятий с разрыванием кого-то на куски, что было совершенно неправильно!
Очевидная неправильность заключалась в том, что хотя бы одну из двух когтистых подружкиных лап должна была занимать ручка сумки-тележки.
А р-р-разорвать в мелкие клочья мерзавку, укравшую Иркину сумку, мне представлялось и правильным, и справедливым!
24 января, 15.43
Бабы были те самые, Лиза узнала их.
Это они коварно усыпили бдительность доверчивой контрабандистки монотонным трепом о секс-маньяках, как стало ясно теперь, с преступной целью.
Цель эта имела скромный вид небольшой серо-зеленой сумки и послушно держалась в кильватере крупной рыжей бабы.
Пленку, которой заботливо обмотала ручную кладь ее законная владельца, угонщицы сумки-колесницы содрали. Сняли ли они замки, Лизавета на расстоянии не видела и очень беспокоилась. Если воровки открывали сумку и видели ее содержимое, значит, они в курсе, что перехватили контрабандный груз.
Это объяснило бы ту возмутительную наглость, с которой подлые бабы открыто, ничуть не таясь, таскали за собой украденную сумку: небось решили, что настоящая владелица побоится разоблачения и молча отойдет в сторонку.
Но не так Лизу папа воспитывал!
– На рожон не лезь, но рискнуть не бойся, только тщательно все планируй, – наставлял он дочь. – Точный расчет в нашем деле – самое главное!
Лиза с немецкой точностью, унаследованной от дедушки, трезво оценила свои возможности и решила, что против двух баб в одиночку не выдюжит, так что в рукопашную идти не стоит. Также бесполезно и даже вредно было бы вступать в дипломатические переговоры, потому что ясно же, что эти две – закоренелые преступницы, которых не проймешь никакими словами.
А вот если проявить азиатское (унаследованное от бабушки) коварство и, используя эффект неожиданности, налететь с фланга…
– Сейчас! – скомандовала сама себе Лиза, увидев, как наклонилась, разглядывая какую-то бумажку, дородная баба с сумкой.
Ручку сумки она в этот момент не сжимала, а лишь придерживала, и это было к лучшему для всех, потому что Лизин мощный рывок запросто мог беспечную вражину покалечить.
Лиза даже оглянулась на бегу, проверяя, не болтается ли на сумке вырванная из сустава рука врага, но, разумеется, ничего такого не увидела и мысленно поздравила себя с успешной контроперацией.