Наследник императора
Шрифт:
– Отец мой прожил, – сказал Декстр приличествующую в таком случае фразу. – Похороны консула будут назначены за государственный счет. Вчерашнее действо, нелепый спектакль, разыгранным отцом, мы вспоминать не будем. О мертвых либо хорошее, либо ничего.
Никто из домашних, разумеется, не возразил – все были согласны с тем, чтобы устроенное накануне судилище считать грубой забавой умершего.
– Будет дознание… И, хотя мой отец приказал убить себя, испытывая приступ невыносимой боли, Сенат может решить, что домашние виновны в его смерти. Рабов потянут на допрос под пыткой. Жить вам всем
– Да, господин… – послышался поначалу чей-то робкий голос, потом все стали повторять раз за разом: – Да, господин, да, господин…
Афраний поднялся.
– Да, господин! – завопили все хором, и в голосах зазвучал неприкрытый ужас – рабам показалась, что господин недоволен.
– У меня много дел, – сказал Афраний. – А вы помните, что я сказал. Надеюсь, никто из вас не желает себе смерти.
К полудню прибыл Плиний Младший. За ним серой тенью тащился остролицый тип в застиранной тоге и с огромным «кирпичом» табличек [76] под мышкой. Центурион Декстр долго водил его по дому, рассказывая о недавних печальных событиях.
76
Деревянные таблички, покрытые воском, могли быть «переплетены» вместе в огромный том.
– Все члены фамилии могут подтвердить, что я сам, к несчастью, находился в эту ночь в карцере, в подвале, и никак не мог выйти наружу, ибо ключи от карцера были заперты в сундуке у отца. Пинакий выпустил меня уже после смерти консула.
– Покойный полагал себя человеком твердого духа и поклонником суровой справедливости, – промямлил Плиний, оглядываясь. Он, может быть, и сам себя тоже считал поклонником справедливости, но с суровостью его облик никак не вязался. – А что завещание, когда ты намерен его вскрывать и зачитывать?
– Как только прибудут остальные приглашенные мною свидетели. – О том, что за свидетелями этими еще даже не посылали, центурион Декстр решил не упоминать. – Сам понимаешь, я был не готов к подобному повороту событий, хотя отец порой восклицал: «Какая ужасная боль! Как я хочу умереть!» Я думал, что это всего лишь пустая фраза, и в скудоумии моя вина пред ушедшим…
Ничего подобного консул никогда не говорил, но Плиний не стал возражать: со стариком Афранием был он не так чтобы очень дружен. Довелось им вместе в Сенате вести одно судебное дело, так покойный извел напарника придирками. Впрочем, Плиний на умершего не жаловался, напротив, расточал любезности, почитая придирки старика за особую добродетель.
– Я нарочно не велел вынимать тело Орфея из петли, дабы ты, сиятельный, своими глазами всё мог увидеть и на суде подтвердить: раб повесился.
Центурион Декстр распахнул дверь в комнату. Тут же рой черных мух, потревоженный их вторжением, поднялся с лица повешенного. То, что у окна разложены были куски тухлого мяса, приманить мушиное племя, Плиний не заметил. Не до того ему было, он едва успевал отмахиваться
Марк, несколько помедлив, захлопнул дверь.
– Не намерен ли ты, консуляр, взглянуть на тело консула?
– О, да! Как это ни тягостно.
Плиний судорожно вздохнул и еще раз спешно обмахнулся платком.
Марк привел консуляра в таблиний. Здесь на вынесенном из спальни ложе устроили умершего консула, обряженного в тогу, с лицом густо набеленным, в венке.
– Погоди… Но он же не мог вот так умереть… в тоге… – пробормотал Плиний растерянно.
– Я не счел возможным позволить тебе увидеть отца в столь же ужасном виде, как вольноотпущенника Орфея, – сказал Марк. – А теперь прошу тебя, пройдем в столовую, где для всех приготовили напитки и угощения, простые и приятные, именно в том духе старины, какой тебе по нраву, консуляр.
И центурион очень твердо ухватил Плиния за локоть.
Тем временем Синтий мчался в Субуру, сжимая под мышкой завернутый в кожу сверток. С четверть часа плутал он по боковым улочкам, пока наконец не отыскал по записке Декстра дом возле лупанария, грязный, обшарпанный, лишенный уличных окон, с одной-единственной дверью, больше похожей на щель. Раб стукнул условленным стуком – шесть раз с большими промежутками. Ему открыли, и дверь тут же захлопнулась. Кто-то, плохо различимый во мраке узкой лесенки, сказал тихо:
– Ступай наверх.
Синтий поднялся по шаткой дрожащей лестнице на последний этаж – под крышу. Здесь в небольшой комнатке, единственным достоинством которой было огромное окно, выходящее на крышу соседнего дома, его принял хозяин – шустрый немолодой грек в заляпанной чернилами тунике. К окну был придвинут большой деревянный стол, заваленный свитками папируса и пергамента, в ряд выстроились чернильницы, в глиняных горшках, как стрелы в туго набитом колчане, топорщились тростниковые перья и бронзовые стили. Небольшая жаровня в углу даже в этот жаркий летний день была полна углей: топить воск для печатей.
Синтий выложил перед греком свиток со сломанной печатью, стопку золотых ауреев и сенаторский перстень с печаткой.
Грек осклабился, небрежно смахнул монеты в стоящий подле стола сундук, потом взял свиток, ухмыльнулся шире прежнего и развернул.
– Это задаток, – сказал Синтий.
Потом положил перед греком таблички с наскоро написанным новым куском текста и чистый пергаментный свиток, по размеру и качеству точь-в-точь такой же, что и прежний.
– Надо написать новое завещание. Дата должна быть той, что указана в табличках.
Грек взял положенную перед ним печать, повертел в руках.
– Это же печать старика Афрания Декстра. Он никак помер?
– Сегодня утром.
– А кто свидетели нового завещания? – спросил грек, откладывая печать умершего.
– Помпей Лонгин…
– Мертвец… – прокомментировал грек. – Умен твой хозяин. А кто второй?
– Сосий Сенецион.
– Умно вдвойне: Сенецион на войне, а по натуре так рассеян, что, воротившись, ни за что не вспомнит, подписывал он этот текст или нет, а уж что было в тексте – и подавно. За подписи отдельная плата – тысяча сестерциев.