Наследник императора
Шрифт:
И он ударил себя кулаком в грудь, свидетельствуя: уж он-то – прочная медь. Но при этом покачнулся, шагнул назад. Мышка воспользовалась случаем, подскочила и захлопнула дверь перед носом центуриона. Задвинула засов. С той стороны вновь стали колотить, но дверь в доме была крепкая.
– Уходи! – закричала Кориолла и в свою очередь ударила кулаком в дверь – изнутри.
Она кричала это «уходи!» пока не охрипла, а когда наконец умолкла, поняла, что там, за дверью, никого нет.
Она прошла к себе, вся дрожа. Села на кровать. Малышка Флорис, полутора месяцев от роду, тихо посапывала в люльке, не ведая, что теперь сирота.
– Я не верю… – прошептала Кориолла вслух. – Он не мог умереть.
В груди была не боль, нет, а страшная пустота. Кориолле казалось, что она много лет уже – целую вечность ждала этого утра и этих слов.
Мышка проскользнула в комнату, села рядом, обняла.
– Что теперь будет? – спросила Кориолла, пока Мышка гладила ее по плечу.
– В долг нам точно ни в одной лавке не дадут, – сказала Мышка.
В этот момент в дверь вновь заколотили.
– Если это Валенс, я его не пущу, – пообещала Мышка и побежала смотреть, кто явился.
Кориолла вышла следом, как неживая.
Мышка распахнула дверь. На пороге стоял Малыш, загораживая чуть ли не весь проход и доставая макушкой до притолоки.
– Кориолла, я слышал… – проговорил он, глядя в пол и не зная, куда деть руки.
– Я не верю! – выдохнула новоявленная «вдова».
– Я тоже. Но… Если что – деньги у меня есть, без помощи не оставлю… Я сейчас на чуток забежал. Только слово сказать. А завтра выходной испрошу у центуриона, и к тебе. Если надо чем помочь…
Кориолла вдруг покачнулась и упала бы, если бы Малыш ее не подхватил.
– Я не верю, не верю… – повторяла она, пока Малыш усаживал ее на скамью в перистиле. – Если бы он умер, я бы точно знала. А так сердце ноет. Знаю – беда. Но не с Гаем, нет. – Она замолчала. Малыш ждал. – Знаешь, я в Дробету поеду…
– Нет, зачем же… Чего это вдруг? – забормотал Малыш.
– Выспрошу у трибуна Требония, что и как.
Кориолла вскочила, готовая мчаться немедленно собирать вещи. Сама не признавалась себе, зачем едет: узнавать о судьбе Приска или бежит от Валенса, от его настойчивого и раздражающего сочувствия.
Малыш несколько мгновений стоял перед нею, потом вдруг сказал:
– Завтра…
– Что?
– Завтра поедем. Я с тобой. Одну не пущу. Добуду отпуск, и в Дробету. Ты права – это ж Приск. И как остальные – надо узнать. Я ни одного отпуска за год не брал.
Кориолла даже не могла дотянуться, чтобы поцеловать его в щеку, и потому ткнулась щекой ему в руку – повыше локтя.
– Ты – настоящий, Малыш. – Слово друг она опустила. Но он и так все понял.
– Вещи собирай, еду там, какую надо… Вино. А я придумаю, что с повозкой… У нас в мастерских три штуки есть. О деньгах не бойся. У меня жалованье почти за год нетраченое. Ты, главное, верь, что старина Гай вернется.
– Я верю.
Глава II
Путь в горах
Февраль 858 года от основания Рима
Дакия, горы Ориштие
Приск спустился к ручью, но переходить не стал, двинулся вдоль потока. Мороз был несильный, тучи, нависая, скрывали склоны. Приск решил двигаться вдоль ручья, плюнув на всякую безопасность. Ноги едва его держали – будто он прошел не две мили, а целых двадцать. Он присел на поваленный еловый ствол. В висках противно пульсировало, и слева под повязкой запускала когти под ребра настырная боль. Он приложил руку к плащу и почувствовал, что тот мокрый. Значит, кровь так и не унялась. Он отнял руку и встряхнул ладонь – алые капли упали на снег, тут же поблекнув, – будто вино разбавили водой. Тот последний мальчишка – он так неожиданно и резво метнулся вперед, а Приск слишком устал… В первый миг центурион даже не почувствовал боли и решил, что фалькс прорезал лишь одежду. Потом, когда после окончания схватки боль вспыхнула, – понял, что ошибся, быстро разделся и, сорвав с одного из даков льняную рубаху, раздергал ее на полосы и обмотал торс. Рана была нехорошей. На счастье, клинок не прошел вглубь, а лишь железным клювом вспорол кожу, но вспорол наискось, и долгий порез теперь обильно кровил. Подобную рану необходимо прижечь, но разводить костер не было времени. К тому же дым наверняка бы привлек погоню. Римские туники Приск надевать не стал – сложил в кожаную сумку вместе с письмом и перстнем легата. Снял с одного из убитых испачканную в нескольких местах кровью рубаху, потом закутался в меховую безрукавку и в дакийский плащ, взял лишь местное оружие и двинулся в путь… Тучи разошлись, выглянуло солнце. Глаза тут же стало резать от нестерпимого блеска снежного серебра.
Похоже, Приск сбился с дороги, хотя ему казалось, что путь верный, что вот-вот трещина ущелья раздастся и откроется заснеженное раздолье большой долины Стрея. Но один ручей влился в другой, а Приск оказался в очередном ущелье, совершенно незнакомом. Наконец он остановился и стал оглядываться, пытаясь отыскать дорогу, долго щурился, глядя на заснеженный склон впереди, – заходящее солнце щедро вызолотило его обманчивой теплотой. Скоро совсем стемнеет. Подумалось про Лабиринт Минотавра. И еще постоянно вспоминалось, как обмякал на его руках Монтан.
Среди деревьев – облетевших на зиму буков и застывших под снежными шапками елей – виднелись террасы с жилыми домами, кое-где вился слабый дымок над засыпанными снегом драночными крышами. А еще выше и правее высилась жилая башня. Основание, в высоту не меньше
пятнадцати футов, было сложено дакийской кладкой из известняка, и только на уровне второго этажа шел кирпич, под самой крышей устроена была смотровая площадка. Наверняка здесь жил какой-то знатный пилеат.
Приск и сам не знал, почему направился к башне, а не к бедным деревянным домикам. Наверное, подумал, что выдавать себя за дака будет одинаково сложно как в хижине бедняка, так и в жилище аристократа, несмотря на переодевание и длинные волосы. Так уж лучше пытать счастья в просторном жилище.
На подъеме, там, где особенно круто, в скале были вырублены ступени, сейчас почти полностью занесенные плотным снегом. Правда, имелись еще сбоку деревянные перильца, верно сделанные для стариков или женщин, – Приск был уверен, что воины-даки поднимались по этой круче резво как козы. Сам он не был даком, потому оскользнулся, выругался и взялся за оледеневшее дерево руками – пальцы и так уже почти не чувствовали холода.
«Тут и не захочешь, а вспомнишь рассказы, как руки да ноги у легионеров замерзали в стекло и разбивались от удара», – подумал он с равнодушием, словно и не о своем теле, а о чьем-то чужом.
Дубовая дверь была заперта изнутри на засов, и римлянин грохнул в нее кулаком. Уже на пороге он наспех и будто во сне сочинил историю – якобы пустился с отрядом в погоню за римским беглецом, но повздорил со своим же, и тот ударил его фальксом. Теперь, отстав от отряда, он вынужден искать ночлег. Вранье выползало в каждом слове, будто ослиные уши, но ничего лучше Приск так и не придумал – ему вообще казалось, что вместе с кровью вытекли все мысли, осталось лишь вялое отупение.
Дверь наконец отворилась. На пороге стоял парень лет двадцати с небольшим в греческом хитоне и накинутом поверх на плечи толстом дакийском плаще.