Наследники
Шрифт:
Но встретиться им пришлось гораздо раньше и совсем по другому поводу.
Глава XVIII. Разбитое не всегда склеишь
Это было уже третье письмо от матери за последние два месяца. Она просила приехать хоть ненадолго. Отец плох стал, на боли в сердце жалуется, все твердит, что не увидит тебя больше. О былой распре в письмах ни слова, как будто ее вовсе и не было.
Виктор зашел к Снегову, рассказал о письме. Тот ответил сразу:
— Конечно, поезжай немедленно, тут и раздумывать нечего. — И сам позвонил начальнику участка.
Собирала Виктора в дорогу вся бригада. Зайкин умчался на вокзал за билетом, двое ребят бегали по магазинам за покупками, потом сообща укладывали чемодан. На вокзал провожали целой гурьбой.
Утром Зарубин был уже в Шуге, а к середине дня на автобусе добрался до проселка на Литвиновку. Теперь надо было ловить попутную машину. Ее все не было и не было, и Виктор решил пойти пешком.
На полдороге его нагнала полуторка и, обдав серой клубящейся пылью, остановилась. Из кабины выглянул рыжий кудрявый парень.
— Куда направляетесь, молодой человек? Может, подвезти?
Зарубин сел в нагретую солнцем кабину. Парень оказался на редкость жизнерадостным.
Когда Виктор рассказал о болезни отца, он с минуту помолчал, а потом бодро успокоил:
— Оклемается. Старики народ крепкий. Вот увидит сына, поднаберется силенок и встанет на ноги. — Заметив, что Виктор удивленно взглянул на него, парень пояснил: — А что? Ничего удивительного. Академик Павлов, как я слыхал, этим самым психологическим факторам придавал первостепенное значение. Так что вы не расстраивайтесь, все будет в порядке.
Он тут же начал рассказывать о себе: «Фамилия моя Горошкин, работаю в МТС, возил в Шугу директора».
Потом стал знакомить пассажира с окрестными деревнями и селами. Он знал здесь все: колхозы и людей, деревни и фермы, речки и поля — и всему давал характеристику.
— Подъезжаем к Рыбино. Колхоз ничего, но народ недружный, поэтому и отстает по всем позициям. Уцепились, понимаете, за одну рожь и ничем другим заняться не хотят. А ведь город рядом! Ехал я как-то с их председателем и говорю ему: что вы такие упрямые или своей выгоды не видите? Ведь рынок рядом, рукой подать. Овощи бы вас — капуста, огурчики, помидоры — совершенно озолотили. Опять же река большущая. Не зря Рыбином зоветесь. Слышал я, что раньше судаком да окунем всю округу снабжали. Я его и так и эдак, а он молчит и сопит как гусак. Потом нехотя, через губу, говорит:
«Чего вы, молодой человек, суетесь не в свое дело? Нас секретарь райкома и то никак с наших позиций сковырнуть не может».
Обозлил он меня. Ах так, не мое дело? Хорошо. Останавливаю машину. «Слезай, — говорю, — председатель, приехали. Тут совсем рядом, каких-то десять верст осталось».
«Ты что, обиделся, что ли?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — не обиделся, но консерваторов не вожу». Помялся, помялся, а делать нечего, вылез… А я дал газ — и до свидания.
Разгневанный своими воспоминаниями, Горошкин промчался через Рыбино на полном ходу, взбудоражив всех деревенских кур.
— А вот это уже совсем другое дело, — проговорил он, въезжая через некоторое время в расположенную на взгорье деревню. — Это колхоз «Искра». Три миллиона дохода, что-то двадцать или тридцать собственных машин. А клуб какой, стадион! И заметьте, весь колхоз на женщинах держится. Председатель такой, что и среди нашего мужского сословья вряд ли сыщешь. Все в руках держит.
Думая о своем, Виктор спросил механически, из вежливости:
— С характером женщина?
— О, да еще с каким! А всего ведь двадцать пять годов.
Дорога уходила вправо, Литвиновка теперь была почти рядом, и Виктор вылез из машины.
— Ну как, укачались? — добродушно спросил шофер.
— Да нет, ничего. Спасибо. Сколько с меня?
— Да что вы? Желаю здравствовать. Привет старикам. Все будет в порядке, вот увидите.
Скоро Виктор подходил к деревне. Сквозь мягкую дымку наступающих сумерек мелькали близкие огоньки. Третий с края — его дом. Вот и мостик через овраг, заросший по берегам ивовыми кустами пруд.
Немного не доходя до дома, Виктор приостановился. Мельком отметил про себя, что липа, посаженная отцом в день его, Виктора, рождения, стала еще больше; она закрывала зеленым кружевом весь левый угол и крышу дома. Около крыльца стояли люди, слышались негромкие голоса.
Виктор подошел.
— Добрый вечер, — проговорил он, пытливо вглядываясь в односельчан, пытаясь угадать по их виду, взглядам, как там у старика.
Его узнали, разноголосо зашумели:
— Посмотрите, кто приехал!
— Скорее скажите Васильевичу-то.
На крыльцо вышла мать. Увидев сына, она опустила руки, прислонилась к косяку. Виктор быстро взбежал по ступенькам, обнял теплые, родные плечи.
— Чего же плакать, мама? Вот приехал, видишь, приехал.
— Да я ничего, ничего. Пойдем, пойдем, покажись отцу. Ждет не дождется.
Когда вошли в избу, Михаил Васильевич поднял голову, и морщинистое лицо его, окаймленное седой бородой, дрогнуло. Он попытался встать, но не мог. Только протянул Виктору дрожащие руки.
— Витя, сынок. Вот спасибо. Довелось, значит, увидеться.
Виктор нетвердым голосом спросил:
— Как себя чувствуешь, отец? Что с тобой?
— Да ведь что бывает у старых-то? Сердце так порой сожмет, что не вздохнуть. Думаю, отходил по земле. Спасибо тебе, что уважил просьбу.
— Ну, ну, батя, чего ты? Рано еще на тот свет собираться.
Перед отъездом Виктора из Каменска доктор Ярошевич, пожилой невозмутимый старик, помощник Медянской, подробно расспросил его о болезни отца и дал с десяток каких-то пакетиков, пузырьков. «Это, — объяснил он, — будешь давать, если разрешит врач, а это можешь сам. Вреда не будет».
Так Виктор и сделал: он заставил отца проглотить две таблетки из тех, что «без вреда». И хотя на столике у изголовья стояло немало разных пузырьков и порошков, что выписал приезжавший вчера из района врач, показалось Михаилу Васильевичу, будто таблетки, привезенные сыном, куда более пользительны. Старик немного взбодрился, глаза повеселели, и даже дышать стало как будто легче.