Наследники
Шрифт:
И когда, прослышав о приезде Виктора, в избу стали заходить соседи, Михаил Васильевич попросил:
— Чего же вы шепчетесь-то, как при покойнике? Говорите громче, мне полегчало. Может, на радостях-то я еще и встану…
В Литвиновке была традиция: стоило кому-нибудь приехать из города, как тут же собирался и стар и млад. И хотя по вечерам с улицы доносились голоса транзисторов, и почти на каждой крыше торчала телевизионная антенна, и знали литвиновцы все, что знали и горожане, расспросам не было конца. А назавтра беспроволочный телеграф разносил по деревне и далеко за ее пределы все, что было и не было рассказано приезжим.
Каких только вопросов не задавали Виктору! И что за город этот Каменск, и что за стройка, и часто ли приходится ездить в Москву, и бывал ли он во Дворце съездов? Степан Луковкин, старинный приятель семьи, дотошно выспрашивал о положении во Вьетнаме, в Китае, в Индонезии, так, словно Зарубин был по крайней мере одним из руководителей МИДа.
— Да хватит тебе, Степан! Здесь же не вечер вопросов и ответов, — запротестовал кто-то.
Но Луковкин не сдавался:
— Чудаки, это же самое главное.
И опять вопросы, вопросы…
Когда соседи, наконец, разошлись по домам, Виктор, набросив куртку, тоже вышел на улицу.
По берегам Таеха, над лугами стлался белесый туман, где-то сонно кричала иволга. Березы, выстроившиеся вдоль улицы, тихо-тихо шелестели листьями, бормоча что-то во сне.
В дом он вошел тихо, стараясь не хлопать дверьми. Спросил у матери:
— Как отец?
— Спит. Спокойно заснул-то. Видно, уж очень хорошее ты лекарство привез.
Проснулся Виктор с зарей от гулкого хлопанья пастушьего кнута. Попив молока, отправился в поля. Они были непривычно безлюдны. Стояли предсенокосные дни, очередные работы на полях были уже сделаны, а травы на лугах еще доходили. Колхозники готовились к сенокосу, ладили машины, косы, телеги, справляли давно ожидавшие хозяйских рук домашние дела.
Вот знаменитые литвиновские рощи, золотисто сияющие в лучах утреннего солнца. А дальше, там, на горизонте, темно-зеленые, мрачноватые Дальние бугры. Сколько детских воспоминаний у Виктора связано с ними! Когда-то сюда даже самые отчаянные деревенские мальчишки не ходили без взрослых. Леса эти начинаются на берегах глубокой, но узкой Вазы, идут по берегам Таеха и Луха и сливаются со знаменитыми Муромскими лесами.
Скоро Михаилу Васильевичу стало лучше. Рыжий шофер, подвозивший Виктора до Литвиновки, оказался прав, утверждая, что приезд сына поднимет старика на ноги.
Они с Виктором решили сходить к Старой круче. Никто не знает доподлинно, когда возникло это взгорье. Но живо предание, что здесь когда-то были захоронены останки русских воинов, что сражались с татарскими полчищами. И потому для всех поколений жителей окрестных деревень Старая круча — святое место. Здесь служили молебны в лихие неурожайные годы, отмечали престольные праздники. Потом сюда стали собираться, чтобы отметить Первомай, праздник Октября. А теперь на самой вершине взгорья стоит серый гранитный обелиск. Деревья обступают его широким полукругом, будто выстроились здесь в почетном карауле.
На одной из граней обелиска пять имен. Это организаторы колхозов в здешних местах, павшие от рук кулачья. На других гранях — имена литвиновцев, отдавших свои жизни на фронтах великой войны с фашизмом. В обоих этих скорбных списках — имена Зарубиных.
Виктор хорошо знал историю гибели в далеком тридцатом году Ивана Зарубина — брата отца. И все же неторопливую, затрудненную сбивающимся дыханием речь Михаила Васильевича не мог слушать без волнения.
Смелый, отчаянный был парень Иван Зарубин. И в серьезном и в шутейном деле — везде заводила. Запоет — невольно подпевают люди, возьмет в руки немудрящую трехрядку да пройдется по ее ладам — вся молодежь в пляс. Комсомольскую ячейку организовал такую, что лучшая во всей округе была. Ну, а к тому времени, когда коллективизация началась, партийцы его своим секретарем избрали.
Литвиновские мужики никогда богато не жили, все с хлеба на воду перебивались, но на организацию колхоза шли туго. Раз десять собирал их Иван с товарищами — и все безрезультатно. Хайловы да Курбицкие — местные богатеи, у которых все литвиновцы в долгах ходили, свою линию гнули. Разобрались ребята что к чему и решили предъявить своим противникам ультиматум — не мешайте, мол, а то хуже будет. Пошел Иван вечером к Хайловым. Изложил им требования ячейки — не сбивать с толку мужиков. А те ему встречный вопрос:
— Правда ли, что справные хозяйства разорять собираются?
— Хозяйства, что чужим трудом и потом богатели, — да, будут раскулачиваться.
— А мы к такому классу относимся?
— Безусловно, — не задумываясь, ответил Зарубин.
Старший Хайлов, заметив, что Иван скользнул взглядом по просторным комнатам его дома, спросил:
— Что, моя изба понравилась?
— Ничего избенка. Пятистенок. Читальня хорошая получится.
— Тебе, Зарубин, моя халупа не понадобится, — зло прошипел Хайлов, закрывая за Иваном дверь.
Не придал Иван значения этим словам, а то, может, и поостерегся бы. Вечером во время заседания ячейки в окно одна за другой влетели две гранаты. Четверо легли на месте, а Иван сумел еще на крыльцо выбраться и ранить из нагана одного из Хайловых, убегавшего в темноту. Но сам к утру скончался. Одиннадцать рваных ран насчитали врачи в его теле.
Михаил Васильевич разволновался, долго не мог дрожащей рукой прикурить сигарету. Виктор прислонился виском к его плечу:
— Успокойся, не надо, отец. И вообще… не ходил бы ты сюда. Сердце-то у тебя… Поберечься надо.
Михаил Васильевич долго молчал. Потом, глядя на колышущееся под ветром зеленое море трав, на голубую рябь Таеха, глухо проговорил:
— Это ты прав, сын. Сердце износилось. А не зайти сюда не могу. Старуха же еще чаще приходит. А что нам осталось-то? На фронт в сорок первом уходил об двух сынах, а вернулся только сам. Тебя потом растили, чтобы одним на старости лет не куковать, а вышло, видишь, иначе.
Виктор, ничего не сказав, пожал сухую руку отца. А старик продолжал:
— Истра — это ведь там, в ваших краях, кажется?