Наследство в глухой провинции
Шрифт:
Постепенно работа увлекла меня, и я стала потихоньку напевать, потом петь все громче, прямо соловьем заливалась, так что даже не сразу расслышала телефонный звонок. Не сомневаясь, что звонит соскучившийся Федор, я схватила трубку и услышала:
— Лариса Сергеевна?
— Это я. — У меня почему-то сразу охрип голос. Я не имела знакомых в Ивлеве, кроме Михайловских, и потому услужливый внутренний голос сразу предположил: звонит кто-то из выживших бойцов окружения Далматова. Хотят занять принадлежащий им дом.
— С вами говорит… знакомый Александра Игнатовича.
— Бойко? — почему-то решила уточнить я.
— Бойко. Он в больнице. Очень плох. Хочет вас видеть.
— Меня? Почему меня? Мы с ним встречались всего один раз. Что ему от меня надо? У нас с ним не может быть никаких дел! — Я запаниковала. — Ехать в Костромино? Я не поеду!
— Никуда не надо ехать. Он здесь, в ивлевской больнице. Нельзя отказывать в последней просьбе умирающему.
Ну чего я запричитала? То была отчаянно храброй, чуть не поехала к дому Далматова, когда там началась стрельба, а тут в больницу боюсь ехать?
— Хорошо, — по возможности спокойно согласилась я, — скажите мне, куда подъехать? Где он лежит?
— Вас отвезут. Через десять минут за вами заедет машина.
Позвонить Федору и сказать о звонке? Но он наказал мне сидеть дома и сейчас скорее всего повторит то же самое. Отчего-то я была уверена, что на него не подействует даже то, что я собираюсь ехать у смертному одру. И умирает человек, который не сделал мне ничего плохого… А вообще, чего этот Федор мною распоряжается? Мы пока не муж и жена, я вполне свободный человек!
Я вдруг вспомнила, о чем говорила недавно Ольга в наших очередных рассуждениях на тему любви:
— Любовь — это разновидность несвободы. Любящий человек уже себе не принадлежит.
— А ты хочешь принадлежать только себе?
— Естественно. Здесь отдача стопроцентная: сколько я в саму себя вложу, столько и назад получу, а вот любя кого-то другого, неизвестно, что получишь в ответ!»
Правда, тогда, когда мы с ней этак лениво препарировали мечту человечества — идеальную любовь, Ушастый в нашем офисе еще не появился. И я не знала, что столь циничное отношение Ольги к области высоких чувств — следствие глубокого разочарования в них, полученное благодаря именно Алексею Кононову.
Под окном засигналила машина. Я вышла на балкон и глянула вниз. Так и думала, что это будет черный «форд».
Бойко лежал в отдельной палате, и у дверей ее дежурил охранник. Человек, который меня сюда сопровождал, надел белый халат и мне протянул такой же:
— Наденьте. Мы обещали медикам соблюдать их правила.
Он открыл передо мной дверь палаты, и с бьющимся сердцем я переступила порог.
Лицо умирающего покрывала восковая бледность, изменившая Бойко до неузнаваемости. Лежи он в общей палате, я, наверное, не сразу отыскала бы его среди других больных.
Мой сопровождающий склонился над ним:
— Александр Игнатович, Кирееву доставили.
Тот с видимым усилием приподнял веки.
— Пригласили!.. Сколько можно вас учить… Сплошная хунта, а не сотрудники… Оставь нас одних.
Человек беспрекословно подчинился. Бойко некоторое время молчал, потом тихо произнес:
— Садись поближе, мне трудно громко говорить.
Я подвинула стул совсем близко и склонилась к нему, но услышала совсем не то, что ожидала.
— Какая красавица была Липа!.. Когда она решила тут остаться, я следом за ней помчался. Не мог жить без нее. А она Мишке хотела доказать, что и без него обойдется…
Какому Мишке? Постойте, я же что-то такое слышала от матери. Как она говорила отцу: «А что Мишка? Первая любовь. У кого она кончается чем-то серьезным?.. Нет, я, конечно, не спорю, бывают случаи, но в основном она проходит, оставляя лишь легкую грусть. Как корь в детстве. Я думала, Липа переболеет и выздоровеет, а у нее опять рецидив…»
Родители беседовали, не обращая на меня внимания, а у меня, выходит, память сохранила их разговор. Значит, в жизни тетки Олимпиады был некто, кто не ответил на ее чувство, а свое она так через годы и пронесла.
— …Ко мне снизошла. Только ненадолго ее хватило. Без любви-то трудно… Конечно, я мог бы и на другой жениться, детей иметь, семью… Но так и не смог никого представить на этом месте, кроме нее. «Да, люди в здешней стороне, она — к нему, а он — ко мне…» [1]
Александр Игнатович что-то процитировал, вроде знакомое, но я так и не смогла вспомнить.
— В конце концов, мы с ней друзьями остались. Но и только…
— Вам, наверное, вредно так много говорить?
1
А.С. Грибоедов. «Горе от ума».
Он попытался улыбнуться:
— Мне вредно жить. Не перебивай… О чем я говорил?
— О том, что вы с тетей Липой друзьями остались.
— Остались. Липа говорила: давай забудем то, что было. Она-то забыла, а я так и не смог… От себя не убежишь, не стоит и пытаться… Ты у меня ничего не хочешь спросить?..
Сама не знаю, откуда вдруг выплыло воспоминание: плачущий Ленька с перевязанной головой, тоскующий по неведомой Таньке.
— Вы не знаете Леньку?.. Леонида… — Я вдруг поняла, что не имею представления о том, какая у него фамилия, и запнулась от собственного вопроса. — Его девушка пропала. Таня. Говорили, что последний раз видели ее с Вирусом… с Германом…
— Ну ты и спросила! — Лицо Бойко напряглось; он опять хотел засмеяться, но смог лишь шевельнуть губами. — Вся в тетку… Проститутка она, Танька…
Я было подумала, что неизвестная Танька чем-то насолила Александру Игнатовичу, вот он и обзывает ее нехорошим словом.
— Я говорю, проститутка она. В Стамбуле. На заработки поехала. Герман ей с загранпаспортом помогал. Небескорыстно, конечно. Ленька — дурак. Меджнун!
Я поразилась. Тот, кого я считала тупым бандитом, поминал героя поэмы Навои «Лейли и Меджнун»! А Бойко зашептал, заговорил снова: