Наставники
Шрифт:
Император Франя Йосип сидит в своем просторном, однако скромном дворце в Вене, красивейшем из всех городов человечества. Он говорит: «Мне вовсе не обязательно быть императором и королем или еще кем-нибудь, главное для меня – бдеть, как отец мой, над всеми моими нациями, как над людьми, так и над зверьми, как над богатыми, так и над нищими и оборванцами, какой бы они веры ни были!» Вся прислуга разбежалась по прекрасным дворцовым залам, а император продолжает: «Я в роскоши не нуждаюсь, разве что только поесть что вкусненького, или какого непотребного медведя застрелить, или искупаться в соленых водах, или сыграть кон-другой в пьяницу, должны ведь и у меня хоть какие удовольствия быть, ведь я тоже человек из костей и мяса, как и все прочие!» Приходит любезная и прекрасная императрица Елизавета и спрашивает императора: «Император, какой ты скромный и какой великолепный человек, как долго все это будет продолжаться?» Все слуги продолжают бегать по огромному дворцу, а император отвечает: «Я и не могу быть другим,
Под гордым стягом нашей многонациональной двуединой империи бьются смертным боем наши солдаты с коварными турецкими всадниками, у каждого из которых есть сабля, и они ей рубят налево и направо. Храбрый земляк Рудольф Цанкл из маленького Грунта сечет турецких всадников, но тут и его самого ранило в руку, и говорит ему австрийский капитан: «Как это вы, хорват, показываете такую отвагу в бою с турками, если это вообще не ваше знамя и не ваша держава, а наша?» Геройский улан Рудольф Цанкл говорит: «Я по-другому не умею!» Военный доктор чех Хлубичка говорит: «Я не знаю, но такой доброжелательности к противнику я никогда не видел, ведь вы, дорогой мой копейщик, чуть ли не перебинтовали того турка, как будто он вам и не враг вовсе!» Улан говорит: «Все мы такие, мы народ малый, но дико храбрый и ужасно добрый, потому можем долго все сносить и упрямо, потому как такие мы есть!» Говорит доктор Хлубичка: «И не только вы, но и ваши братья сербы такие же точно, хотя у них для этого совсем никакого повода нет!» Говорит тяжело раненный кавалерист Цанкл, сын господина Цанкла, землемера из Славонии: «Мы, славяне, всегда за других страдали, так и будем за всех страдать, но и в этом мы свое счастье находим, не зря нас по всему миру дикими называют, безумными и храбрыми, и абсолютно непобедимый народ, который, хотя и мал, способен чудеса творить, словно великий!» Доктор Хлубичка видит, что уланова рана смертельна, но продолжает: «И русские тоже славяне, но ведь не ведут себя как вы!» Умирая, улан Рудольф Цанкл говорит: «Ну, это ведь совсем другое, дорогой, благородный и более мне не надобный доктор!» Пленный турок, скованный с головы до пят тяжелой цепью и раненный в левую руку, говорит: «Я хоть и турок, но по происхождению ребенок, похищенный в ваших краях, должен признать, что восхищаюсь ужасной храбростью, которую вы показываете в бою с нами, лучшим войском в мире!» Умирающий Цанкл продолжает: «Нипочем нам тьма-тьмущая чужого войска, сверкание сабель и пороховой дым, убивающий нас сыпной тиф, дождь, мороз, снег, единственное, что заставляет нас страдать, это предательство и когда нам не признают, что мы были там, где были!» Доктор Хлубичка смотрит, как молодая кровь улана Рудольфа Цанкла орошает родную ему и в то же время чуждую землю, и говорит: «Все-таки я верю, что через сто лет кто-нибудь стукнет себя по лбу и опишет в исторической книге все подробности, как оно на самом деле было, а не как теперь болтают!» Рудольф Цанкл говорит: «Вот это меня действительно утешает» – и умирает на руках как у друзей, так и у врагов.
В гостеприимном городе Карловаце сидят в приятном обществе протоиерей Василий Ускокович, его преданные друзья – председатель Новосадского кассационного суда Лаза Костич и еще несколько мудрейших, умнейших, а к тому же еще и виднейших граждан всей империи, и вот протоиерей Василий говорит: «Вот, дорогой Лазо, опять сидим за стаканчиком с наших виноградников, а еще не знаем, господин ты мой хороший, что мы, почему мы и зачем мы, сербы, на свете живем, хотя даже на первый взгляд мы лучшие, знатнейшие в истории и для женского глаза самые симпатичные, но каждый нас мучит, мудрит над нами, угнетает нас и клевещет на нас и по всяким газетам, как будто мы сволочь распоследняя!» На это судья ему взвешенно отвечает: «Именно потому!», а протоиерей продолжает: «Я бы с тобой всю ночь напролет сидел, пока мы не разрешим все спорные вопросы, не рассмотрим все несчастные случаи и другие народные страдания, если бы не знал, что ты свое драгоценное время бережешь для написания замечательных стихов, как любовных, так и патриотических!» И добавляет еще: «Серьезно, как только тебе удается все эти свои чувства строчка за строчкой сложить, да еще в конце все так собрать, чтобы оно с тем, что раньше писано было, совпало?» Отвечает ему судья Костич: «Да я и сам не знаю!»
Император и король всех нас, сидя в приятной ванной в тени раскидистого дерева и глядя на оперную сцену, говорит своему дворянину: «Разве я хоть когда совершил какой злодейский поступок, к которым цари, императоры и короли так привычны и им подвержены? Разве я когда-нибудь выселял целые города, чтобы заселить их другими жителями? Разве я отравлял колодцы, рубил головы гильотинами или слал на людей войска, чтобы их поубивали и перевешали на всюду растущих деревьях? И даже если подобное где-то и случалось, я о том ни сном ни духом не ведал! По мне, ничего лучше нет, как быть при своем дворе, умильно беседовать с моими дорогими домашними, кормить моих зверей, сидящих по красиво разукрашенным клеткам, а после всего этого читать
«Что это вы все читаете эти разлохмаченные хрестоматии, которые держите в своих маленьких ручонках, когда в жизни можно увидеть куда больше куда более интересных событий?» – спрашивает учитель Йова Станивук и гонит маленьких детей из класса, чтобы они посмотрели на восход и закат солнца, равноденствие, заморозок, чтобы услышали ураганный ветер, веселый гром и легкие нахальные звуки мартовского дождичка. «Вот цветочек!» – говорит маленькая Анка и тут же срывает его, потом передает в отеческие ладони учителя Станивука. «Этот больше никогда пахнуть не будет!» – говорит победоносно поучительный учитель, вставляя цветок себе в петлицу. «Смотрите, птица!» – говорит он, указывая на птицу, в которую целится Ивица Михоль из своего охотничьего ружья. «Зловредный охотник, – говорит ему учитель, – потому как желаешь прервать полезный полет маленькой птички, но ведь тебе от этого никакой корысти не будет! Дай ей свободно порхать в воздухе, и пусть жизнь ее продлится!» Говорит посрамленный охотник Ивица Михолъ: «Мои знакомые еще хуже дела вытворяют, вон как они преследуют невинного оленя, он даже рогами в ветках запутался!» Мясник Никола Дебач с обнаженным резаком мчится в том направлении и кричит: «Дайте я его освежую как следует, а не как попало!» Корчмарь Томленович добавляет: «Дорогие дети, приходите посмотреть, как из убитого оленя готовят прекрасный королевский обед для тех, кому есть чем заплатить, при этом будем разносить вино с виноградников господина Ускоковича, состоящее из ядовитой, но очень приятной жидкости!» «Говорю я вам, – повторяет добрый учитель Йова Станивук, – лучше и больше следует наблюдать то, что происходит вокруг нас в виде жизни, чем читать всякие глупости в нашей растрепанной, замусоленной, хотя и умной
Словарь попа Теодора
СЛОВО, то, что из уст исходит, когда кажется мне, что сей момент блевать начну или заикаться стану. Кучка буковок про что-то, кто-то разумеет, а кто-то и нет.
В, внутри, противуположно наружи. Наружи можно облака шапкой гонять, а внутри – проповедовать.
ЦЕРКОВЬ, где служу и все мои предшественники служили, кто лучше, кто хуже, все от народа зависят, с которым живем. Первая, которую Адам застал в 1604 г., тут и помер; горела в 1635-м, 1678-м и в 1681-м, при Симеоне. Совсем новую Аким построил в 1693 г., а опять порушили при деде моем Клименте в 1771-м, который опять ее, как умел, построил, отец Аврам кой-чего пристроил, а какая она теперь, сами поглядеть можете.
Я, никто иной и нигде быть не может, один только я Теодор Ускокович, поп, от роду мне 30, женат на Ане Вукович, бездетный, сын пок. Аврама, что от Климента родился, а тот от Савы, который от Акима, а оный от Симеона, что Иосифа сын, которого Адам родил, что в Грунт приехал примерно в 1600 году и начал виноград садить, лес рубить и службы служить, как и все мы. Есть то, что только я один знать могу и что только самому себе рассказать смею. Внутри что-то, что наружу нельзя. Нигде, а во мне только.
ПОП я, как и все мои, и дело мое народу глаголить, а он, ежели пожелает, слушает, а если не хочет, то что я могу сделать. Поп смеет то, что иные никак не могут, особливо когда под чужими властями ходим, пока церковь не порушат или не убьют, что делать никакого права не имеют. Семь дедов тому назад, а может, и больше, потому как не записывали там, в Сербии до 1600 года, откуда сюда пришли, из города Ускоква, а может, наши предки с ускоками [1] породнились, или мы сами из Сербии сюда ускакали. Иные п. и пахали, ежели надо было, я же только присматриваю, и указываю, и книги веду, и записываю, что сумею. П. евнухом не должен быть, но право имеет и покушать, и выпить, и песню спеть, потому как не статуя он и не портрет. Охвицер там, или из общины кто, или учитель своих слушаться должен, а я только своим подчиняюсь.
1
Перебежавший через границу (серб.).
ПОЮ, распеваю. Когда во весь голос не только говорить можешь, но и другое что. То, что затрепещет как бы, а некоторые буквы долго тянутся, кому-то или чему-то во славу. Как в церкви, так и за столом веселым. НА, когда что-то на чем-то, но откуда и сойти можешь.
УСТА, то, что на голове, куда пищу суешь, питье вливаешь, но и целуешься ими, а главное – ими изнутри говоришь, когда сказать есть что.
ЯЗЫК, которым. Он же и все слова вместе одного рода, нашего, турецкого или немецкого, и по которому каждый народ так прозывается, каким и является.
СКОЛЬКО, мера того, что имеешь.
ГОРЛО, когда зеваешь, так видишь, какое оно глубокое.
НОСЯТСЯ с тем, что теперь здесь, а оглянешься, оно уже на других руках, на телеге или по воздуху несется.
ПЕРСТЕНЬ, золота кусочек согнутый, на пальце значит, что ты с Аной повенчанный, причин тому немало было. Потом много чего другого у жены увидал, но помалкиваю.
БОРОДА, из лица у мужчин произрастает, а если ты поп, то стричь никак нельзя, да и красивше так. Обрить только в наказание позволено, в то время как прочие сразу, как только им в голову придет.