Настроение на завтра
Шрифт:
— Наверное, я стану богаче других… У нас будет и осень и весна. Только дайте зиму пережить.
— Неужели нам не хватит тепла? — беспокойно произнес Мягков. — Что ж, мы сами себе враги?
— Спасибо. Успокоили. Я ведь заяц-трусишка… Что-то странное происходит со мной. Была бы сейчас одна — разревелась. Как мы хрупко устроены. Даже от счастья плачем.
Они разговаривали тихо, сбиваясь на шепот.
Несколько раз к ним подходила официантка, но не осмеливалась прервать беседу. По выражению их лиц понимала: им сейчас не до
Из кафе они вышли последними.
Небо было тяжелое, аспидное.
— Я люблю смотреть на небо, — мечтательно сказала Мартынова. — Особенно на звездное. Я ищу свою крохотную звездочку и говорю с ней.
— О чем? — спросил Мягков.
— Обо всем. Она слушает. Иногда мерцает.
— Это признак одиночества, — заметил Мягков.
— Она знает об этом. Я не скрывала.
— Ну, вот мы и пришли. Моя обитель.
Мягков вздохнул, признался:
— Уходить не хочется.
— Ты домой идешь, счастливый. А я…
— Пошли к нам. Ляжешь на тахте в столовой. У нас три комнаты, — горячо предложил Мягков.
— А завтра что?
— И завтра, и дальше так. Будешь квартиранткой. — Он улыбнулся. — Всего десятка в месяц. Согласна? Перезимуешь, как хотела, а там…
— Ты, Юрочка… Можно я тебя поцелую?
— А я вот не осмелился.
— И ждал бы целую зиму?
— До Восьмого марта… Крайний срок.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ранним утром семья Мягковых собиралась вместе. Варвара Кузьминична вставала первой, уходила на кухню готовить завтрак. Она любила это говорливое получасье, дарившее радость семейного очага. Это была частица ее дня, когда обсуждали новости, решали домашние дела. Ее мужики, так она называла сына и мужа, вели себя согласливее, были уступчивы. Она чувствовала их любовь, свою нужность.
Они сидели за квадратным столом. Временами мать бросала задумчивый взгляд на пустое четвертое место и, тихо вздыхая, думала, когда же сын приведет невестку.
Василий Макарович всегда замечал ее состояние и старался отвлечь жену случайным вопросом. Она спохватывалась, понимала намек, но в душе оставалась тоска по внуку. Пока есть еще силы, хотелось понянчить ребятенка, счастливей стали бы ее дни.
К завтраку мать испекла поленце макового рулета. Его спинка дразнила медовой корочкой. Юрий ел пирог, запивая крепким чаем.
Отец посматривал на сына и с ухмылкой, выглянувшей из-под усов, сказал матери, что балует Юрку — пироги печет, а ему блинов никак не сготовит.
Она кивнула рано поседевшей головой и с материнской любовью ответила:
— А кто ж его побалует? Женится, может, невестка теплом одарит.
Юрий оживился и, поблагодарив за пирог, спросил:
— Мама, ты давно в мебельном была?
— Как ремонт делали, больше не ходила. А что?
— Пригляди четвертый стул.
— Стул купить? — переспросила мать.
— Ты пригляди… Чтоб одинаковые были.
— Для кого, сынок?
Но
— В домино играть. Для партнера. Угадал?
— Точно, для партнера, — усмехнулся сын.
В его словах мать уловила больше догадок, чем надежды.
Юрий встал, направился к вешалке. И уже оттуда крикнул матери:
— Задержусь сегодня!
До автобусной остановки шли с отцом молча. Только один раз Василий Макарович обронил:
— Так что… покупать четвертый стул?
— Покупайте!
У проходной Мягков встретил Старбеева. Поздоровались, но тот, ничего не спросив, свернул к зданию дирекции.
Может, опять прихватило, подумал Мягков и поймал себя на том, что впервые заинтересовался здоровьем Старбеева. «Нехорошо получается. Я все вокруг своего пупа верчусь…» И от мыслей этих стало стыдно.
До начала смены оставалось двенадцать минут. Он мог бы зайти в конторку и сказать Старбееву свое решение, но оставил разговор на обеденный перерыв.
Вскоре Старбеев прошел по пролету и вроде замедлил шаги возле станка Мягкова, но подошел к его соседу — Терентьеву, секретарю партбюро цеха, и, о чем-то поговорив с ним, направился в конторку.
Сухопарый Терентьев, глянув на Мягкова, неожиданно улыбнулся.
Видно, неспроста ухмыляется, подумалось Мягкову. Не хватало еще, чтоб на партбюро вызвали… Но, вспомнив про улыбку, не поверил в догадку. Улыбка в таких случаях не полагается.
И он с усилием отгонял от себя все мысли, кроме одной. Он думал о Нине. В его душу ворвалось что-то огромное и счастливое, о силе которого он не имел представления. Он медлил ответить на безмолвный вопрос Нины: «Ты любишь меня?» Хотя отчетливо понимал, что молчание не может быть долгим.
Он вспомнил, как в прошлом году был в Москве и пошел в зоопарк. Где-то в стороне от тигров и львов он увидел царственную птицу с янтарными глазами. Это был красноклювый белый журавль. Стерх — называют его. Тогда Мягков узнал, что человек, увидевший стерха, будет счастливым. «Ты слышишь, Нина! Я видел стерха. У него большие белые крылья, обрамленные антрацитовыми перьями… Ты москвичка… Ты тоже, наверное, видела стерха. Я сегодня приду к тебе».
О том, что наступил перерыв, Мягков сообразил, лишь увидя, как Терентьев выключил станок и пошел вдоль пролета.
Мягков помыл руки, зачесал выбившиеся из-под берета русые волосы и пошел в конторку.
Старбеев стоял у книжного шкафа, просматривал книги. Отобранные уже лежали на столе рядом с телефоном.
Мягков остановился, обвел взглядом кабинет начальника цеха, словно попал сюда впервые, присел у длинного стола, примыкавшего к тому, где работал Старбеев.
— Отдохнуть пришел? — негромко спросил Старбеев.
— Посижу перед дальней дорогой. Так положено.
— Куда собрался?
— Пришел за маршрутом, — деловито сказал Мягков и посмотрел на часы. — Это ж надо! Остановились. Забыл завести.