Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без
Шрифт:
Может, так и надо бы – уехать в деревню, то ли в Болдино, то ли в Михайловское, то ли в тот же Полотняный Завод, и стать помещиком, но Пушкин другое задумал – решил стать издателем, заработать журналистикой. Расчет был на «Современник». Неужто у него не получится?
Но чтобы издать, надо сначала вложить, а денег не было и на жизнь, не только на такие траты. Доход от своего камер-юнкерства вынужден полностью отдавать на погашение долга казне, и конца этому не предвидится, потому как взял 45 000 рублей, а оплата всего 5000 в год. Не выплачен московский долг, без конца нужны деньги, чтобы платить по закладным, у друзей уже занято столько, что и занимать не у кого. Издание «Истории Пугачевского бунта» денег не принесло, потому как не раскупалось, читатели не желали принимать Пушкина как серьезного писателя, все ждали легких стихов или сказок.
Куда ни кинь, всюду клин… И выхода не видно. Чтобы издать хотя бы первый номер, нужны деньги.
Больна мать, по всему видно, ей недолго жить осталось… Отец уж промотал половину имения, то, что осталось, заложено и в долгах… Деньги, деньги, деньги… Они нужны на каждом шагу.
Дверь в кабинет открылась тихонько и без стука, Пушкин затравленно оглянулся. Наталья Николаевна вошла и плотно прикрыла дверь за собой, положила на стол несколько коробочек – все свое небольшое богатство, украшений у первой красавицы Петербурга было негусто, все больше пользовалась теткиными. Повесила на стул две турецкие шали – дорогие, подаренные Пушкиным жене еще в начале их семейной жизни.
– Попробуй заложить, может, примут? Сколько могут дать? Хватит ли тебе на издание первого журнала?
Пушкин был в ужасе, дойти до заклада ценностей – это почти крах. Но другого выхода не оставалось, издавать журнал не на что.
Они действительно заложили – сначала свои ценности и шали Натальи Николаевны, потом столовое серебро Соболевского, которое тот оставил именно для заклада, потом ценности Александры Николаевны… все… заложить оставалось только душу…
– Саша, давай на лето уедем в деревню? Не хочешь в Полотняный Завод, поедем в Михайловское…
Сама только что не на сносях, куда ей в деревню! И сестры в ужасе будут, прекрасно понимая, что обратно могут не вернуться, братец Дмитрий Николаевич и так скрепя сердце им на содержание присылает, у самого денег нет.
Но главное не в том…. Пушкин и сам очень хотел бы уехать, хоть в Болдино, хоть в Михайловское. Да ведь не бросишь журнал на все лето, его выпустить надо, а значит, не только в Петербурге быть, но и в Москву ездить, с книготорговцами договариваться. Не умел этого Александр Сергеевич, совсем не умел, но безденежье прижмет, всему научишься. Да и отпуск ему на все лето никто не даст, в Коллегии делать нечего, службы никакой, никому не нужен, но являться изволь. В прошлый раз отпросился, думал, просто позволят над «Историей…» поработать, а что вышло? Отпустили, да только и денег за эти месяцы не выплатили. Для него 5000 в год – большая сумма. Пусть ее не видно, сразу в зачет долга забирают, но ведь без нее и вовсе самому долг казне возвращать придется.
Вздохнул, обняв жену за плечи и притянув к себе:
– Нельзя, женка. Никак нельзя, я в Петербурге быть должен.
– А может, не только на лето, а на год? А сестры пусть у тетушки поживут?
Он даже рассмеялся, вспомнив ее прошлые возражения:
– С волками выть?
Наташа смутилась, видно, тоже вспомнила:
– Я не так говорила. А хочешь, мы на Полотняный Завод одни уедем? Только как ты тут без нас будешь?
– Нет уж, женка, разрешение на журнал получено, первый выпуск уж готов, как только цензуру пройдет, так и печатать станем. А напечатаем, и потекут деньги рекой… Придумывай, куда девать станешь.
– Долги отдать.
– Тьфу ты, долги! Про них и вспоминать тошно. Ты помечтай.
Ах, как хотелось бы. Долги отдать, а тогда и помечтать можно. Но муж был оживлен, речист, он верил в успех, в то, что и впрямь удастся зарабатывать на жизнь издательством своего «Современника». Кому, как не ему, Пушкину, выпускать лучший в России литературный журнал? Конечно, успех обеспечен. И свои произведения печатать станет, и друзей, и еще много кого привлечет, кто же откажется присылать стихи или статьи для Пушкина?
Наташа слушала, затаив дыхание, ей очень хотелось верить, и она верила. В то, что кончилась черная полоса у мужа, что его начинание ждет успех, что Пушкин сумеет сделать лучший в России журнал, который поможет и им выбраться из бесконечных долгов.
– А потом, когда встанет журнал на ноги, когда будут им зачитываться, тогда можно будет в деревню ехать, садиться и самому писать, а другими только командовать, чтоб работали… Ох, и заживем мы с тобой, женка!
Она счастливо смеялась, осторожно придерживая большущий живот.
Пушкин с опаской покосился на жену:
– Что?
– Шевелится…
– Скажи ему, что рано еще.
– Шевелиться? Шевелиться совсем не рано.
Пушкин очень боялся жениных родов, старался куда-нибудь уехать на это время. Не все понимали почему, а она знала: видеть или даже просто слышать, как страдает его жена, Александр Сергеевич не мог. Небось и на сей раз сбежит.
Сама она тоже боялась родов, они все проходили трудно, но любая боль была не сравнима со счастьем потом видеть пусть сморщенное, но такое родное личико рожденного сына или дочери.
– Кого ты хочешь, Саша?
– Теперь дочку, Машка, Сашка, Гришка есть, Наташку надобно.
– Кого?
– Наташкой назовем, коли девка будет.
– А если сын?
Немного подумал, мотнул головой:
– Там поглядим.
Жене рожать скоро, Пушкин снова маялся без женской ласки…
В доме переполох, искали потерянный Азей нательный крест. Не так чтоб дорогой, просто для нее ценен. Перевернули все, подозрительно глядели на горничных, недавно начавших работать в доме. Одна из них – Маша – залилась слезами:
– Я не буду работать там, где мне не доверяют.
Маша была старательной, и Наталья Николаевна с трудом, но уговорила девушку остаться. Перевернули все, кроме кабинета хозяина, куда входить без него вообще запрещалось, но крестика не нашли.
На следующий день в комнату, где сидели с рукоделием хозяйка и ее сестра, а в углу дивана примостился с книгой Пушкин, вошел его камердинер:
– Не этот крестик вчера барышня искали-то?
Азя вскочила:
– Этот! А где ты нашел?