Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе
Шрифт:
Canciones entre el alma y el esposo
Это песнопение из тюрьмы обладает огромным богатством образов и размышлений. Оно существенно отличается от строф «Темной ночи» и «Огня живой любви». Там перед нами каждый раз возникал простой образ, который охватывал собой целое: бегство в ночи – огненный жар с вздымающимся пламенем. Здесь также есть связующая нить – мы еще вернемся к ней, – однако при этом присутствует и постоянная смена образов. Там простота и тишина – здесь и душа, и все творение в движении. И это не простое различие, вытекающее из поэтического стиля: иной поэтический стиль вытекает из иных, в глубине переживаемых событий. «Ночь» и «Огонь живой любви» пересекают мистическую жизнь в определенный момент ее становления, а именно в тот, когда душа уже оставила все творение и занята исключительно Богом. Ее отношение к мирским вещам рассматривается постфактум. «Духовное песнопение» снова воссоздает весь мистический процесс становления, и не только в комментарии, но и в самих строфах, – и написано душой, которую глубоко волнуют все прелести видимого творения. На пленника в темной камере – поэта и художника, восприимчивого и к музыке – наступает внешний мир, мир, от которого он отрезан; наступает прекрасными видениями и обольстительными звуками. И, конечно, пленник не останавливается на видениях и звуках. Они превращаются для него в таинственные письмена, в которых, кроме того, что он сам может выражать себя, находит отражение происходящее в глубине его души. Это поистине таинственные письмена. Они содержат такую полноту чувств, что и самому святому трудно подобрать слова, чтобы выразить все, что поет в нем Святой
Дух в «воздыханиях неизреченных» (Рим 8, 26. – Прим. ред.). Этими строками мы обязаны Святому Духу. Они суть «внушения любви и таинственного познания». Дух Божий передал их душе, в которой нашел Себе обитель, подобное не может ни полностью описать, ни объяснить получивший благодать. И потому уже изначально поэт отказывается объяснять все. Он хочет дать «только некоторые общие разъяснения», а «все богатство чувств оставить в строках, чтобы всякий в зависимости от своих способностей и движений своего духа мог из них черпать…».
Он верит, что «мистическая мудрость… не требует никакого особого понимания… чтобы возбудить в душе любовь и восхищение…». Иначе Дух, Который наполнил Своей любовью одну душу, закроет доступ иным любящим душам к подобному таинственному проявлению любви. Этому веянию Духа святой не хочет ставить никаких границ, поэтому и говорит, что его пояснения ни к чему не обязывают. Прочитав его комментарии, мы чувствуем искреннюю благодарность за это замечание, поскольку контраст между поэтически-мистическим полетом «Песнопения» и совсем иным стилем комментария здесь намного глубже, чем при истолковании «Восхождения» или «Ночи». Здесь мы имеем абсолютный контраст по отношению к «Огню живой любви», хотя оба произведения по времени написания и мысли очень близки друг ко другу. В отличие от двух более поздних его трудов, где мыслитель и учитель рассматривает поэзию как что-то чуждое и необходимое лишь для дела, здесь все обстоит иначе. (Конечно, в этом плане важным оказалась и временная дистанция: большая часть строф была написана в Толедо в 1578 г., а первая редакция комментария – в 1584 г. в Гранаде.) Возникает впечатление, что, кроме главного намерения раскрыть в объяснениях и поучениях образный язык поэзии, у святого была еще одна цель. За его духовными сыновьями и дочерьми, для которых он пишет в первую очередь, перед взором святого возникает иная публика, менее восприимчивая и подготовленная. Уже при попытке осмысления «Восхождения» и «Темной ночи» у нас возникло предположение, что в самых главных вопросах разграничения собственно мистического и «обычной» жизни в благодати его описание не совсем объективно. Он постоянно помнит о зорком взгляде инквизиции и подозрении в алумбрадос [22] , к которому сразу же относили всякий мистицизм. На «Духовное песнопение» подобные соображения повлияли еще сильнее. Этим объясняются изменения во второй редакции. Они коснулись не только комментария, но и глубоко затронули все «Песнопение».
22
Alumbrados – «просветленные» или «озаренные» – секта (именовавшаяся также иллюминатами), которая подвергалась преследованиям испанской инквизиции. Алумбрадос признавали только молчаливую молитву, отвергали все таинства Церкви и не занимались благотворительностью (см.: Льоренте Х.А. История испанской инквизиции / Пер. с франц. М.А. Алексеевой. Т. 1–2. М., «Ладомир», 1999, сс. 372, 775).
Прежде всего нам бы хотелось указать на четыре факта, которые глубоко связаны друг с другом:
1. Вторая редакция содержит одну строку, которой не было изначально. (Эта строка возникала в некоторых изданиях, которые в остальном основывались на первой редакции, а эту строку, возможно, случайно взяли из второй.)
2. Вторая редакция разделяет «Песнопение» на три части:
1, 2, 3.
3. Строфы в ней расположены в ином порядке, что разрушает изначальную структуру.
4. В конце «Песнопения», перед началом комментария к первой строфе, в ней появляется «Аргументум» – краткое описание основного хода мысли. После этого описания в строфах рассматривается путь души с того момента, как она посвятила себя служению Богу, и до последней степени совершенства, духовного сочетания с Богом. Поэтому рассматриваются три стадии, или пути, ведущие к этой цели: очищение, просветление и соединение (или путь начинающего, преуспевающего – вплоть до духовного соединения – и совершенного, конечная ступень которого – бракосочетание). В последних строках еще говорится о состоянии блаженства, к которому стремятся находящиеся в состоянии совершенства.
Вставленному «Аргументум’у» с выделенным в нем общепринятым различием трех стадий совершенства соответствует дополнительное деление «Песнопения» на три части (в соответствии с этим во вторую редакцию, памятуя о пути в начале описания духовного соединения, вплетается указание на три стадии).
Включенная в Песнопение строфа 11 говорит о томлении души по беспрепятственному созерцанию Бога в вечной жизни и подготавливает объяснение строф 36–39 (35–38). Эти строфы в первой редакции, бесспорно, имеют в виду состояние мистического брака, но во второй редакции благодаря некоторым изменениям и дополнениям в пояснениях превращаются в описание предвосхищаемой жизни вечной.
Все это указывает на определенное намерение при создании второй редакции представить мистическое становление души в наиболее традиционной и не вызывающей подозрений форме, а высшую ступень, мистическое бракосочетание, четко отделить от совершенства души в жизни вечной. Вскоре мы рассмотрим, не служит ли и смена порядка строф той же цели. Если переработка первых комментариев, очевидно, была осуществлена с целью верного освещения всего, что могло показаться подозрительным и быть неправильно истолковано, то эта же озабоченность проскальзывает и в первой редакции. Так же и в предисловии к «Восхождению» и к «Огню любви» святой вставил обычное дополнение, что он во всем подчиняется мнению Церкви и следует учению Священного Писания. Но в данном тексте это подчеркнуто еще больше. В конце пролога он уверяет, что не хочет ничего утверждать от себя самого, основываясь лишь на доверии к собственному опыту и к тому, что он познал, заглядывая в другие души. Более всего он хочет основываться на текстах Священного Писания и объяснить лишь то, что немного сложнее для понимания. Высказывания «Духовного песнопения» на самом деле не так непринужденны, как в «Огне любви», особенно это касается параллелей с Песнью Песней. Часто возникает ощущение, что они призваны служить доказательством того, что многие из них основываются на Священном Писании и используются в том же смысле.
Благодаря этой внешней цели становится понятнее очевидная разница между поэзией и ее интерпретацией, хотя есть и иные обстоятельства, объясняющие это. Уже было указано на то, что этот текст отличается от остальных, имеющих комментарии, обилием и разнообразием образов. Комментарии представляются чем-то вроде словаря к образному языку. В определенном смысле это связано со своеобразием самих образов. Они не имеют никакой изначальной связи с тем, что должны выражать, как то делает символ в прямом, узком смысле этого слова: так, как это было с «Ночью» или «Огнем». Существует некоторая связь между образом и тем, о чем он говорит, и, значит, основа для взаимоотношения образов. Но этой основы недостаточно, чтобы без объяснений понять смысл образов. Этот язык необходимо изучить. В подборе выражений он представляется намного более произвольным, чем естественный язык, хотя и не так произволен, как язык искусственный, или некая произвольная система знаков. Эта свобода выбора и исключительно целесообразные связи имеют следствием то, что образы оказываются неоднозначными и нуждаются в толкованиях. И наоборот: то, на что образы указывают, может быть представлено и иначе, поскольку они не являются необходимым, естественным выражением того, на что указывают. Итак, мы описали то, что называется аллегорией. Она была в духе той эпохи, как знак барочной поэзии. Хуан хорошо знал поэтическое искусство своего времени и многое перенял от него. Использование подобного средства выражения было уже по этой причине естественно для него, и он умел мастерски применять его в своей поэзии. Но когда в комментариях он нанизывает одно объяснение на другое и для одного образного выражения использует иногда несколько совершенно отличных друг от друга объяснений (например, во второй строфе «пастухи» толкуются им как страсти и склонности души или же как ангелы), – он выходит тем самым за рамки того, что подразумевает аллегория, и, разрушая целостность восприятия обилием деталей, вредит восприятию поэзии, подчеркивая в образах все странное и произвольное. Не стоит ли и за этим нанизыванием объяснений намерение предупредить любые сомнительные и опасные толкования? Сердце поэта может при этом иногда восставать против различных способов толкования. Его уверения в том, что он не хочет своим толкованием ограничивать духовные муки в душе читателя, должны в любом случае восприниматься как требование прежде всего опираться на саму поэзию.
Если мы сможем отдаться непосредственному восприятию первой редакции, она покажется нам настоящим выражением всего мистического пути. Мы подчеркиваем «мистического», потому что сам святой в упоминавшемся уже комментарии к строфе 27 (22) говорит, что первые пять строк посвящены начинающим духовную жизнь, тому времени, когда душа упражняется в размышлении и умерщвлении. И только с 6-й строфы, добавляется во второй редакции, начинается описание созерцательной жизни. Но уже в первом, исполненном тоски зове, которым начинается «Песнопение»: Ad6nde te escondiste? («Где скрылся ты?»), – мы слышим жалобу души, которая пронзена любовью к Богу до самой глубины сердца. Она знает своего Господа не только понаслышке. Она встречалась с Ним и познала Его прикосновения в самой своей глубине. Ее боль – это боль любящей, которая однажды познала присутствие любимого, наполняющее счастьем, а теперь лишена его. Вздыхая, он покинул ее. Отсутствие любимого вызывает постоянные «вздохи в сердце любящей… особенно когда она познала его сладостное, подкрепляющее присутствие, а затем оказалась покинутой в одиночестве и пустоте…». Разве не приходят на ум высокие мистические блага, когда говорится о «жгучих любовных прикосновениях… что ранят и пронзают душу, будто горящие стрелы, оставляя ее сожженной огнем любви»? Воля при этом так возгорается, что душе кажется, «будто огонь поглотил ее, будто она вышла из самой себя и совершенно обновилась… как птица Феникс, что умирает и возрождается вновь».
Мы снова узнаём в этом тексте любовное единение, которое, по описанию св. Терезы и св. Хуана, готовит к мистическому обручению и бракосочетанию. Для души это совершенно новое состояние, которого она сама еще не понимает. Поэтому она ищет исчезнувшее в созерцании творение, но не находит в нем удовлетворения. И это отличает ее от начинающих духовную жизнь, которым доставляют радость обычные упражнения в благочестии, поскольку они еще не вступили в Ночь созерцания. Душа, внутренне прикоснувшаяся к Богу, не может более ни в чем, что не есть Бог, найти покоя: «От ран любви можно найти лекарство только у того, кто их причинил». Поэтому израненная душа стремится прочь и зовет Возлюбленного. «Этот уход означает… уход от всех вещей… а также от самой себя, забвение о себе в любви к Богу». Теперь душа способна только любить Бога и изводиться в тоске по созерцанию Его. И Он не может противостоять этой потребности слишком долго. Любовь, которую Он возбудил, побуждает Его Самого ко все новым, неслыханным доказательствам любви. Он неожиданно появляется и возносит душу к Себе в мгновение ока. Такое представление о духовном обручении с полной, так пугающей душу оторванностью от всех естественных условий ее бытия совершенно соответствует тому, что мы находим у св. Терезы в 6-й «обители» ее «Внутреннего замка». Слабая природа боится изнемочь и разражается криком: «Их уклони, Любимый!» (очи, которых она искала с такой тоской). Но эта просьба не серьезна. Душа надеется скорее освободиться от оков этой жизни, чтобы вынести блаженную близость, однако пока еще до этого далеко. «Вернись же, голубица!» (Vuelvete, paloma!) – кричит она вослед земному бытию. Пока ей нужно довольствоваться тем, что может быть дано здесь, а этого более чем достаточно. Затем начинаются любовные игры Божественного Возлюбленного с любимой душой. Ей более не нужно творение, чтобы найти путь к Любимому. Он Сам поражает ее вновь и вновь и раскрывает ей постепенно Свою красоту. Теперь все прелести творения служат ей для прославления Божественной красоты. В единении с небесным Женихом она сама оказывается осыпана дарами, украшена удивительным очарованием и силой, погружена в любовь и мир. Живя одной жизнью с Богом, она радуется огню любви, который Он зажигает в других душах. Ее же саму вводят во «внутренние покои подземелья», сокрытую святыню любви, где Бог Сам отдает ей Себя и преображает ее в Себя. Переполненная бесконечным блаженством новой Божественной жизни, она забывает о всех вещах мира сего, у нее исчезает всякая потребность в них. И как Возлюбленный окружает ее несравненной нежностью, так и она безоговорочно отдает себя, живя только для Него одного и умерев для мира. В этом любовном единении расцветают все добродетели. Душа в блаженстве познаёт небесную красоту, которой теперь и сама украшена. Но она всегда помнит, что все это богатство вызвано одним лишь милостивым взглядом Бога, а потому желает использовать его только на радость Дарителю. Все, что мешает блаженной жизни, должно исчезнуть. Бог Сам заботится о том, чтобы все, что мешает долговечному единению, исчезло. Только так Он может ввести ее в сад, о котором она столь страстно мечтала и где сможет пребывать с Ним в нерушимом покое. Через глубочайшее одиночество Он сможет ввести ее в сокровенные тайны Своей мудрости, даст ей разгореться в огне любви, и ни одно творение не сможет увидеть, что Бог уготовил для души, которую Он навсегда сокрыл в Себе.