Наука умирать
Шрифт:
Вскоре началась ещё одна атака, и 5-я рота не выдержала, побежала, красные проникли уже во двор казармы, кричали: «Бей офицерье!» Марков встал у казарменной двери с нагайкой в руке и безжалостно хлестал убегающих офицеров. Те останавливались и с винтовками наперевес кидались на красных. Атаку отбили и потом ползали по двору, добивая раненых большевиков, помогая своим.
Теперь на этом участке противник на некоторое время должен угомониться, и Марков с ординарцами прошёл на правый фланг, в казарму, где находился лазарет Родичева.
— Гаврилыч, как раненые?
— На пределе, Леонидыч, — ответил Родичев, перепачканный кровью и с невидящими глазами. — Эвакуировать нельзя — жуткий огонь. Приходится делать невероятное. Иди посмотри на Шурочку.
Она стояла у стола, на котором лежал раненый. Марков узнал его — кавказец Измаил, пулемётчик. Лужа крови под правой безжизненной рукой. У Шурочки косынка съехала на затылок, на лице — лихая сумасшедшинка.
— И не думай, Измаил, — говорила она. — Нет у тебя правой руки. Тут и хирург не нужен. Я всё сделаю. Господа, давайте ножик. Уже простерилизовался.
Марков увидел, как двое офицеров прокаливали на спиртовке обыкновенный перочинный нож с длинным лезвием. Они передали его пинцетом Шуре, и та, взяв ножик за ручку бинтом, лихо резанула сверху вниз, в кровавое месиво.
— Всё! — сказала она торжествующе. — На одном сухожилии держалась.
Взяла оторванную руку и бросила в ведро.
— Хорош была рука, — сказал Измаил, — и нет больше рука. Но есть ещё одна.
Шура поправляла косынку, смотрела на Маркова так открыто, с такой сверкающей голубоватой слезой в глазах, с такой неотражаемой женской улыбкой, что он отвернулся, засуетился, сказал какие-то скучные одобрительные фразы и вышел.
Вернулся к себе, спросил у Тимановского об обстановке, поинтересовался, не пришёл ли из штаба приказ.
— Приказ явиться тебе, Сергей, к командующему на военный совет к 13 часам.
Закурили и задумались. Первый военный совет был в станице Ольгинской перед началом похода. Армия тогда была только что создана. Теперь второй совет, когда армия...
Вызвал к телефону Романовский:
— Серёжа, я знаю, что ты оцениваешь положение в армии так же, как и я. Прошу тебя обязательно быть на совете и сказать всё, что ты сочтёшь необходимым. Предполагаю, что все генералы будут единодушны, а командующий... Услышим, что скажет командующий.
На ферму Марков поскакал с ординарцем. Артиллерийский обстрел стал привычным. Солнце — в высшей точке, слева искрится в его лучах Кубань, слепит глаза так, что молнии вспышек при разрывах снарядов представляются бледными. Генерал приехал несколько раньше назначенного срока, отдал лошадь ординарцу, прошёл к обрыву над рекой. Неподалёку, на удобном бугорке сидел Деникин, окружённый офицерами. Говорили о чём-то отвлечённом: о рыбной ловле, о какой-то царской ухе. Опираясь на палку, мимо прошёл раненый в шинели без погон, с забинтованной головой. Сказал недоброжелательно:
— Целыми днями здесь сидите, а там — штурм.
Он ещё навоюется, — сказал примирительно Марков. — Все мы ещё навоюемся.
— Было бы за что, — с накипевшей обидой возразил раненый. — За «его императорское», что ли? Или за Учредилку?
Марков отошёл, не отвечая — что возьмёшь с забинтованной головы? Для него не было вопроса «за что? Конечно, за Россию. Все мы за Россию. Да и те... Брусилов, Бонч-Бруевич... Истинный военачальник не должен раздумывать «за что?» Он должен знать, против кого. Знать, на кого вести свои войска, заставлять их убивать и умирать, чтобы достичь главной своей дели — победы.
Военный совет состоялся в штабном домике, в комнате Корнилова. Марков не спешил протискиваться внутрь, вошёл последним, и ему не хватило места ни на кровати, ни на скамейке. Сел на пол под окном, завешенным ковриком, — в комнате зажгли свечи, а окно смотрело в сторону противника.
Кроме командующего, на совете присутствовали: Алексеев, Романовский, Деникин, Марков, Богаевский, кубанский атаман Филимонов и председатель кубанского правительства Быч. Полутёмную комнатушку пронизывал тяжкий дух неудачи и безвыходности. Каждый чувствовал внезапно возникшую смертельную опасность, и никто не считал себя виноватым в случившемся.
Корнилов потёр пальцами лоб, оглядел собравшихся, в монгольских глазах, посверкивающих, — обречённость. Нет былой пронизывающей огнём энергии. Командующий открыл военный совет и предоставил слово Романовскому.
Начальник штаба говорил по обыкновению, не торопясь, но не в привычно бесстрастном тоне, а придавал голосу звучание в меру скорбное и призывающее всех серьёзно задуматься.
Он доложил, что силы противника во много раз превышают силы армии. По данным разведки, в боевой линии большевики имеют почти 18 тысяч, а в городе — 10 тысяч [48] . Город обороняют 20—25 орудий, в их числе 8—10 гаубиц, два бронепоезда. В боевом составе Добровольческой армии большие потери. В 1-й бригаде осталось около 1200 человек, во 2-й — около 600. Конная бригада больших потерь не понесла, но не может оказать армии существенной помощи. Её обход Екатеринодара с севера ничего не дал. Число раненых в походном лазарете превысило 1500...
48
«...большевики имеют почти 18 тысяч, а в городе — 10 тысяч» — в военно-исторической литературе эти цифры считаются завышенными, предполагается, что реально численность оборонявшихся не превышала 20 тысяч.
Марков опёрся спиной о стену, закрыл глаза, подумал о «драповой кавалерии», без толку маневрирующей где-то за городом, представил конный строй, идущий хорошей рысью, и... ритмично закачался в седле. Выразительный, почти артистический голос Романовского был прерван отчаянным храпом. Сидевший на скамейке Богаевский обернулся и толкнул в плечо заснувшего генерала. Проснувшись, Марков приподнялся, сказал без особого смущения:
— Виноват, ваше высокопревосходительство! Двое суток не ложился.
Романовский продолжал, словно ничего не заметил:
— Состав армии, находящейся в строю, переутомлён физически и морально...
Присутствующие оживились, некоторые улыбнулись, кто-то громко шепнул: «Переутомились так, что спят на военном совете». Лишь Корнилов остался безучастным.
Артиллерийский обстрел не прекращался. Снаряды Ложились то ближе, то дальше — к разрывам привыкли. Очередной снаряд разорвался рядом с домиком. Яростный грохот заложил уши, пол заходил под ногами, в глухую стену будто с размаха ударили железной плитой — большой осколок плашмя налетел на хилые брёвнышки. Мог бы и развалить домик. Присутствующие на совете задвигались, что-то заговорили, кто-то поднял и зажёг упавшую свечу. Лишь Корнилов не шелохнулся, продолжая поблескивать щёлочками глаз, направленных в какую-то страшную неизвестность. Может быть, в завтрашнюю смерть.