Не говори маме
Шрифт:
— Вам кто-нибудь помогает? — спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства. Она вздыхает и кладет руку на фотографию.
— Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.
Я представляю, как Март с ободряющей улыбкой гладит девочку в коляске по заплетенным волосам: «Ты обуза, хоть и никогда не выучишь этого слова. Для всех обуза. Хватит такой быть».
Меня мутит.
— Где она
— Дома, со старшим сыном. Простите, я, наверное, пойду.
Она заворачивает хачапури в целлофановый пакет, кладет его поверх отданных мною вещей и уходит, не задерживаясь больше ни у ресторана, ни у «Праздничного».
***
Возле колледжа я жду минут десять. Стою, разглядывая неподвижно висящий в безветренную погоду флаг и торец козырька, выкрашенный в тот же триколор, с оптимистичным призывом «Работай, а успех и признание придут». Пытаюсь мысленно с этим дискутировать, но получается довольно вяло. Слишком страшно, просто коленки подкашиваются, в груди — вакуум, поглощающий все, чем я пытаюсь отвлечь себя от ужаса перед встречей с Джоном.
Он появляется в компании уже знакомых мне Вики и Стаси и сворачивает за угол, в курилку. Апрелева, к счастью, не видно.
Я понятия не имею, о чем говорить. Мгновенно вскипающая внутри ярость решает за меня: я подхожу за несколько стремительных — чтобы не дать себе шанса передумать — шагов, поначалу он меня не узнает, ведь теперь я не «другая», я такая же, как все в этом городе, во мне нет никаких отличий, но по мере моего приближения его слишком смазливая даже для столицы физиономия приобретает все более радостное выражение.
Я бью раскрытой ладонью и почти без замаха. Это и не должно быть больно. Однако Джон постарался: боль и удивление на его лице сильно смахивают на настоящие.
— Теперь тебе тоже весело? — Я сдерживаю слезы, поэтому мой голос напоминает шипение кобры перед броском.
— Майя, — говорит он, но я уже иду к воротам. Его подруги пропали из виду почти сразу. Я перестала их замечать, как только ударила Джона по лицу.
— Да Майя же!
Не думала, что он решится меня догонять, однако он догоняет и преграждает мне путь. Я не хочу его видеть. Попрошу перевести меня в другую группу, потому что не смогу сидеть с ним в одной комнате и дышать одним воздухом. Но говорить по-прежнему не получается, поэтому я надеюсь, что все это он поймет и так.
— Что я тебе сделал?..
Такой беспомощный вопрос, и сам он какой-то беспомощный, с покрасневшей скулой и дрожащими губами, с этим своим запахом можжевельника, как от моей подвески-гитары и маминых подставок под горячее, — вот что ты наделал, зачем все испортил, взял и испортил, хотя могло быть по-другому.
— Дай пройти.
— Объясни, пожалуйста. Я правда не понимаю.
Над нашими головами шелестят еще зеленые листья березы. Переведут ли меня в другую группу? Осень в этом году слишком добра к нам, сентябрь — как продолжение августа. Все говорят о второй волне пандемии и переходе на дистант. Я мечтаю о дистанте. Есть ли вообще она, эта другая группа?
— Ты в курсе. Вчера меня ограбили. А привел меня туда твой дружок Илья.
С лица Джона стремительно сходит краска, даже губы белеют. Я видела нечто подобное всего однажды: так побледнела мама Марта, прежде чем схватиться за сердце и сползти по стене. Но Джон просто смотрит на меня не моргая, и во взгляде его битое стекло.
— Как ты?
— Меня не тронули. Рюкзак забрали.
Он кусает губы и о чем-то напряженно размышляет. Поле моего зрения наконец расширяется: поодаль стоят девчонки, не знаю, слышат ли они наш разговор, но мне бы этого не хотелось; двери колледжа то и дело открываются и закрываются; мимо проходят люди. Мы всем мешаем.
— Как выглядели, помнишь? — спрашивает Джон после минутного молчания.
— Да никак. Трое в черном. С Ильей была девушка, невысокая, и лицо… Я подумала, что ее избили.
— Сестрица его, ясно. Преля сегодня, кстати, не пришел и на сообщения не отвечает. А ты приходи. — Голос тускнеет, битое стекло похрустывает на зубах. — Завтра приходи. Он все вернет.
Доверять ему страшновато, но никогда больше не появляться на занятиях — тоже не вариант. Так почему бы не завтра?
— Преля — придурок конченый. Прости, но мне придется...
Мне придется убить тебя, ведь только так я буду знать точно, что между нами ничего и никогда уже не будет возможно [7] .
***
— Мурашки от нее. Жутенькая.
— Обычная песня, чего ты? Пойдем, холодно стоять…
И мы пошли. Нас соединял проводок наушников — от шапки к шапке. Снег шел с нами — кажется, уже неделю не прекращался, и ветер сразу со всех сторон — влажный, хлесткий, совсем не зимний. На светофорах мы обнимались, наскоро грелись и бежали дальше. Нужно было успеть купить подарок общему другу, любителю комиксов: вечером мы были приглашены к нему на день рождения. И хотя время уже поджимало, это не мешало нам замирать у витрин магазинчиков на Мясницкой и рассматривать новогодний декор: всех этих оленей, заснеженных сов и обернутые мишурой подсвечники, — запрокидывать головы и любоваться опутанным гирляндами небом, находить губами губы, спрятанные под шарфом, — непреодолимое желание делать это снова и снова, я помню, мне казалось, что скоро все закончится. Я, конечно, не могла этого знать, но беспричинная тяжесть заставляла меня — и тебя, возможно, тоже — пытаться остановить время. И мы останавливали время, останавливая друг друга через каждые десять шагов.
7
Цитата из песни «Возможно» группы «МЫ».
В «Республику» мы так и не попали: я почувствовала, что ты долго смотришь куда-то поверх моего плеча, и оглянулась — напротив крыльца «Райффайзенбанка» стояли девочка лет десяти и женщина, может, ее мама, а может, и нет. Женщина опустила голову девочке на плечо, и та гладила ее варежкой по волосам; я не видела их лиц, но по вздрагивающим плечам поняла, что обе плачут. Для меня это было не больше, чем подсмотренным чужим горем, а для тебя, Март, чем это было для тебя?
— Мне нужно домой, — бросил ты и зашагал обратно к метро.
Не в съемную, а домой — от этого стало еще больнее. Вечером мы должны были веселиться и, скорее всего, поехали бы потом к тебе, но вместо этого ты послал к чертям совместные планы, потому что соскучился по маме.
Только сейчас я понимаю. Ты сам для себя раздвоился. В твоей жизни появилось другое настоящее. И тот ты, который снимал квартиру рядом со станцией метро «Сокол», собирался ехать к другу на день рождения и убивал бездомных, спасовал тогда перед тем тобой, который существовал только для твоей мамы. Даже не для меня — хоть я ничего и не знала, но уже стала частью твоего другого настоящего. Для мамы.