Не родись красивой...
Шрифт:
— А ты всё-таки сомневалась?
— Не так, чтобы очень, но ведь иногда ты давала повод для сомнений.
— Ах, мамочка... Ну, так не хотела об этом говорить, но... Ладно, признаюсь. Помнишь, под моей кроватью недавно нашла банку с мелом?
— Ты сказала, что босоножки подмазывала.
Я поскребла под распущенными волосами затылок и огорчённо сказала:
— Никакие, мамуля, не босоножки. Если хочешь знать правду, то я забеливала в подъезде пятна. Да, не удивляйся. Вставала по будильнику в четыре утра и шла белить.
— Неужели — ты? Одна, ночью?! —
— Как видишь. Выходит, не так уж хорошо и знаешь меня. Чего ж тогда говорить о Прошкине! Гришу, может быть, вообще никто не понимает.
— Ладно, беру слова обратно. Не будем о Прошкине. Но ты-то как решилась?
— Да просто. Элементарно. И чего такого особенного? Взяла банку с мелом, кисточку ватную на палке — одна минута, и нет пятен. Больше разговоров. Любой бы мог. Только странно: никого почему-то не нашлось. Гриша правильно говорит: равнодушные все и ленивые. Лишь бы у телека сидеть. Да чтобы коврик у своих дверей был чистый.
— Дочка, всё справедливо говоришь, но до сих пор не верится: одна, ночью! И хоть бы намёк дала.
— В том-то и дело, интересно же, когда тайна. Никто-никто не догадывается... И разве ты пустила бы меня?
— Ни за что!
— Вот видишь! Я так и думала... Мам, а на работу ты не опаздываешь?
— Ох, работа, работа. Нет времени оглянуться, собственную дочку понять. Кажется, и не заметила, когда ты выросла? И почему такая вот стала?
— Не нравлюсь?
— Не говори глупости. Вся жизнь моя в тебе. А видишь, что получается — не знаю по-настоящему, какая ты. Как и Павла... не знала.
Я не дала ей расстроиться.
— Так, может, и министром меня не назначишь? Ведь свои кадры надо знать хорошо. Мамусь! — Я поцеловала её в одну щеку, в другую.
— А какая на самом деле я? Мне и самой интересно. Может быть, в прапрабабушку. Далёкую-далёкую. При Иване Грозном жила. Или даже при князе Владимире. Ты ничего о ней не слышала?
— Господи! — засмеялась мама. — Да отпусти же меня! И правда, с тобой на работу опоздаешь!..
А мне тоже предстояла работа. Большими портновскими ножницами я кое-как прорезала в твёрдом картонном ящике дверь, отогнула её и красным карандашом нарисовала два нуля. Настоящий вход в туалет. Отлично! Всем буду говорить, что Рубик у меня грамотный, умеет читать и... писать. Я радостно засмеялась: да, писать. А ударение в этом слове изменять не обязательно. Кто догадливый, тот поймёт.
Спуститься вниз и набрать песку было делом пяти минут. Вот и готово всё: дверь с нулями открыта, на дне маленькой железной сковородки — жёлтый песочек. И в холодильнике молоко поджидает. Вечером я могла бы всё выпить, но помнила о Рубике и немножко оставила в кружке...
На последнем этаже я вышла из кабины лифта, и тотчас где-то по радио пропикали сигналы времени — 8 часов. Не спит ли?.. Ничего, усмехнулась я, может и открыть министру экономики.
Точно: засоня. Дверь открыл лишь после третьего звонка. Однако я ошиблась. На самом деле «засоня» отмывал в ванне руки. И было, от чего отмывать. Такой сочной, жирной грязи я никогда не видела.
Я-то думала: Прошкин спит, а он ещё два часа назад поехал на окраину города, где какой-то ручей протекает, в котором и водится лакомый для рыбок червячок под названием «трубочник», длинный и тонкий, как ниточка. Эту информацию мне Гриша выдал. Он как раз и занимался тем, что в холодную, чистую воду выманивал червячков из грязи.
— Давайте, шустрики, вылезайте. Рыбки давно ждут вас.
И котёнок Рубик тут же сидел, наблюдал. Но запах грязи ему не очень нравился, брезгливо подёргивал иголочками усов.
Червяков, сбившихся в живой розовый комочек, Гриша подцепил ложкой и бросил в аквариум. Какой там начался праздник, какой пир! Я вспомнила о молоке в холодильнике и взяла котёнка на руки.
— Ну, Рубик, прощайся с хозяином. Пора и нам завтракать. Свой новый дом осмотришь.
— Уже уходишь? — с сожалением спросил Прошкин. — Может, ещё побудешь?
— Хотела молока ему дать, — уклончиво сказала я. — Он ведь любит молоко?
— И я могу налить. Просто не успел из-за этих червяков. Да вот сейчас налью в блюдечко.
— Если молоко в холодильнике, то надо согреть.
— Рубик у меня закалённый.
— Нет, Гриша, он теперь мой. Не хочу, чтобы простудился.
— Чего же проще, можно и согреть.
— Тогда помогу тебе, — решительно сказала я.
Он только сидел на табурете и смотрел на меня. Молоко в чашке я поставила в кастрюлю с водой и зажгла горелку. Отрегулировала огонь с синими язычками пламени. Осталось обождать, когда нагреется вода.
— Вот мне бы такую сестру, — мечтательно сказал Гриша. — А то мать всё время ворчит: это не так, это плохо, не засти свет. Я и в кухню не захожу, когда она здесь.
— А сейчас сидишь.
— Ты же не гонишь.
Я потрогала пальцем молоко и налила в блюдце. Через минуту, глядя, с какой быстротой Рубик работает длинным язычком, Гриша улыбнулся:
— А правда, тёплое ему больше нравится.
— Гриша, — затаённо спросила я, — ты почему вчера сказал, что снова оборвёшь жилку к балкону Звонарёва?
— Почему?.. — Он пошевелил губами, поднял плечо. — Почему? Наверно, со зла.
— С какого зла?
— Обыкновенного. Разве не ясно? Натянули леску, вам интересно, радуетесь, что-то пересылаете друг дружке. Обидно всё-таки.
— Но мы дружим с Митей.
— Знаю.
— Тогда и обижаться нечего.
— Ага, нечего! А мне как на это смотреть? Не хочу, чтобы ты с ним дружила.
— Гриша, но так ведь нельзя.
— Может, и нельзя. А что могу поделать? Я сам хочу дружить. Да, с тобой дружить. Понимаешь?
Я длинно вздохнула, даже волосики на спине Рубика шевельнулись. Просто не знала, что и сказать.
— Расстроилась? — спросил Гриша.
— А ты как думал! Митя очень хороший парнишка. Добрый. Отросток лимона в горшке подарил. Спектакль для всего двора с ним готовили. Мастерили канатоходца.