Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
— А кто деньги зарабатыват? — скандально прищурился отец.
— Ох, уработался — керосин отпускал.
— Вы с Ванькой хошь поганую копейку в дом принесли?
— Ты-то много приносишь, ага. Все в ненажорпу глотку улетат. А принесешь какую сотню, дак на бутылки же и вытянешь.
— Нет, ты мне прямо скажи: ты за свою жись хошь копейку одну в дом принесла?..
— Оте-ец…— Алексей подергал его за рукав.— Кончай. Давай лучше подпевай.
Немного побурчав под нос, успокоившись, отец готовился подхватить песню. Храбрясь, растопыренной пятерней заправляя волосы назад, лихорадочно блестя засиневшими от выпитого,
— Ты бы, отец, курил помене, — пожалела его мать. — А то ведь так эту соску изо рта не выпускаш. Утром еще глаза не успел путем продрать, а уж, гляжу, дымокурит, табакоед. Вот и задыхашся.
С грехом пополам уняв кашель, отец уже не лез петь, хотел было тут же после материного напоминания закурить, достал кисет с газеткой, но молодуха так просительно глянула на него, что он сунул кисет обратно в карман черных выходных галифе. От нечего делать стал скучающе, неодобрительно смотреть на поющих, особенно на мать, все пробующую подсунуть и свой голосок. Отцу после выпитого хотелось посудачить, поспорить, и он нетерпеливо подсасывал воздух беззубым ртом. Мать, обморочно вперившись взглядом в красный угол, где мерцали иконы, терла опухшие, покрасневшие от слез глаза.
— Плакать у меня… шагм арш из-за стола! — скомандовал отец. — Вот как тебя, Аксинья, будут замуж отдавать, товды и вой, подвывай, причитывай, а тут нечего мне сырость разводить. У баб да у пьяных слезы дешевы.
Отец грузно взнялся и шатко побрел дымить на крыльцо. А молодые повели недопетое:
У-у меня-а жена-а-а-а, ой, д-раскраса-авица-а…
Ждет меня-а домо-о-ой, ждет д-печа-алиц-ица-а…
Мать немного послушала песню, умиленно поморгав глазами, и завела свою приплаксу, вынутую на божий свет из полузабытого девичества, когда ее, тихую, кроткую, уже и просватали, и тятя со сватами били по рукам, отсудив ее богатому краснобаевскому парню, песельнику, гармонисту, и пела она напоследок на девичнике, когда подружки заплетали косы и выли погромче самой невесты:
Вы, подружечки-голубушки,
Вы пойдете во чисто поле гулять,
Вы сорвете по цветочку себе,
Вы совьете по веночку себе…
Молодые притихли, напряженно морщась, стараясь понять, чего это мать запричитала, а она дальше выплакивала свою песню-приплаксу из далекого девичества, в которое уже смутно верилось: то ли оно было, то ли приснилось среди ласково озаренных солнышком трав и тихих цветов и сейчас неожиданно вспомнилось:
А мой цветочек-то не сорвется,
А мой веночек-то не совьется,
Он останется, расплачется:
Уж ты, утица,
Уж ты, утица,
Уж ты, сера перепелица,
Ты зачем рано с гнезда сошла?
Ты зачем рано замуж пошла?..
—
— Почему?! Красивая песня, — сочувственно глядя на мать, отозвалась молодуха, — хотя и печальная.
Уж пошел дождь крупинчатый,
Промочил тепло гнездышко…
Словно Божией волей, чудной милостью доставались из матери давнишние слова:
Не сама я собою задумала,
Отдает меня батюшка…
Тут вся ее моченька петь иссякла, мать завсхлипывала в голос, темное лицо сморщилось — на заплатку не выберешь, собралось к сырому, скомканному рту, нос понуро обвис, а глаза моргали все чаще и виноватее.
— Живите уж ладненько, не бранитесь, людей не смешите, — сквозь всхлипы наказывала молодым. — Дай вам Бог дом нажить, детей водить. Чтоб ни нужы вам, ни стужи…
— Не плачь, мама, не плачь, — Алексей положил руку на ее сникшее плечо и теперь обнимал разом и невесту, заалевшую щеками, точно лепестками степной саранки, и мать, пожилую, похожую на лоняшнюю картоху-матку, какая, дав жизнь молодой картохе, ядрено напоив ее в земле своим соком, обмякла, почернела, вроде уже никуда не годная. Мать утихомирилась под сыновьей рукой, вздохнула полегче и повеселей.
— У меня все ребята в люди вышли. Вот бы еще Ванюшку с девками поднять, и помирать не страшно. Авось помянут обрым словом, поставят свечку на помин души.
— О-ой, мама, ты еще всех нас переживешь, — подмигнул ей сын.
— Фу, окстись, окаянный, кого буровишь, чирей тебе на язык.
— Ничего, мама, мы тебя на курорт отправим. Вон Степан предлагает, и Егор… Забегаешь у нас, как молодая, — Алексей захохотал, поднялся со стула и позвал отца во двор.— Пошли, батя, покурим.
— Да я вроде тока что. Но разве что за компанию. За компанию и жид удавился… Дай-ка мне свою папиросочку городскую, спробуем.
6
Когда мужики вышли, молодуха участливо спросила мать:
— А вы замуж вышли по любви? — но так как мать лишь недоуменно пожала плечами, то молодуха со знанием дела разъяснила: — Раньше же в деревнях насильно отдавали, из расчета. Я недавно видела в кино: у отца дочь выросла… красавица, а он ее отдал за старика… вдового. Тот богатый был, кулак, по вашему.
— За старика? — подивилась мать. — Ну, этот уж изверг, не отец. Какой же родитель зла своему чаду пожелает?! За старика… Эка страмотишша-то какая.
— Но ведь насильно ж отдавали?
— Не знаю, Марусенька, не знаю. Может, и насильно где. Не знаю, не видела такого, хошь убей. Быват, мужик нестарый овдовеет, дак и пойдет девка на детей, пожалеет мужика и ребятёшек. А за старика… Отродясь такого не слыхала. Это в городу у вас, поди, такое деется…
— Но ведь родители же все решали?
— На то они родители, чтобы решать. Это сиротинушке беда, некому благословить, под Божий венец проводить.
— Нет, девушке же хочется самой себе выбрать жениха.