Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
Тут старуха помянула и своего сына Жамбалку, отца Раднашки и Базырки, которым еще предстояло явиться в степную и озерную жизнь. Среди голой степи темнел бараний гурт Жамбалки — деревянная юрта, загоны для овец, крытая кошара, сенник. Однажды пробудился Жамбалка посреди ночи, глядит, а в отдушину, куда тянуло дым очага, свесила косматую башку смерть и выискивает зелено горящими зенками, кого бы нынче прибрать к рукам. Жамбалка, фартовый и рисковый охотник, не сплоховал, не растерялся, хватанул дробовку двенадцатого калибра и бабахнул в отдушину. Скатилось что-то с юрты, упало наземь с костяным бряком, и все затихло, а потом вдруг корова замычала лихоматом и в своем же мыке захлебнулась. Все Жамбалкино семейство было уже на ногах, жена кинулась поглядеть корову, но Жамбалка поймал ее у двери и отбросил на войлочные потники, где жались друг к другу испуганные ребятишки,
Шибко худо, толковала бабушка Будаиха, когда скотина сама по себе со двора сходит — не иначе, беду учуяла; тут уж запирай ворота покрепче, стереги косматую, да ведь от нее, заразы, никакими воротами не оборонишься, — она тебя и на улице подсторожит, и через заплот перемахнет, и в печную трубу навеется, если на ночь вьюшку не прикроешь. А скотина пропала, так это тебе еще талан, Богу своему Христу надо молиться, — завораживала старуха мать чудными, грешными быличками. Но и без уговоров, без быличек мать бы все равно не кинула парнишку, – она и сболтнула-то сгоряча, ибо ни сном, ни духом не ведали тогда в деревне, что можно спихнуть куда-то нарожденное дитя, как не привадились и вытравлять их из утробы — грех великий.
Лишние пальцы с материного согласия врач перетянул нитками, отсушил и отрезал, лишь остались на ребрах ладоней едва видные, розовые бородавочки, будто для вечного напоминания Ванюшке о печалях материнских.
Отрезали Ванюшке шестые пальцы, но и это было не последней каплей, какую довелось ему испить по рождению. Когда он загукал, стал шукать молочную титьку, с разных боков пробовала себя ветренная забайкальская весна: то оттеплит, и на широких, до земли вышорканных санями улицах забуреют проталины, желтыми грибами вырастут оттаявшие коровьи лепехи, в ласковом солнышке начнут отогреваться настывшие за зиму, обтрепанные воробьи, то вдруг на ночь глядя повалит густой, непроглядный снег, а под утро из степи или с ледяного озера задуют до костей пробирающие ветра, завоют в трубе и нудно заплачут визгливыми ставнями — опять зима, опять мороз; но через день-другой заиграет солнышко, пробудятся от зимней спячки деревенские запахи: влажным древесным духом повеет на улицу от парящих изб и заплотов, дохнет вдруг из распахнутых стаек прелым сеном, назьмом, молочной кислинкой, и потянутся из огородов сизоватые дымки, застилая деревню легким, запашистым маревом, — это домовитые мужики, не утерпев, начнут палить в огородах зимний мусор и пересохшую, лоняшнюю ботву от картошки; вновь страстно к жизни забренчат капели, на ночь застывая долгими, синими носами, и, разбуженные капелями, запохаживают по охлупеням крыш мартовские коты и кошки, блудливо голося на всю деревню, сладострастно выгибая спины и замирая в томительном ожиданье. По этому поводу Варуша Сёмкина, забегавшая к матери в больницу, смехом предрекла: ох, дескать, и путаник белого света вырастет, девкам проходу не даст, — кот мартовский.
На исходе протальника-зимобора затрещали морозы похлеще крещенских, а снеговейный ветер с ног валил, вот тогда и приехал за матерью на санях ее брат Иван Житихин, — отец опять, теперь поминая пропавшую кобылу, ударился в загул. И повез брат Иван сестру с малым титешником на таежное займище, прозываемое Федоровкой, где Краснобаевы тогда пасли и откармливали совхозный молодняк – бычков и телок.
То ли мартовский ветер прохватил парнишку, пока нешатко-невалко волочились по вылизанной до черна дороге, то ли в избе сквозняк прохватил, но едва выбравшись из больницы, угодил туда опять с двухсторонним воспалением легких.
У врачей руки опустились. В те дни прибегала в больницу Варуша и давай потихоньку от врачей узнавать Ванюшкину судьбу, ворожить, шаманить: закатала волос парнишкин в мягкий воск и, прошептав Иисусову молитву, окунула во святую водицу — так величали воду с ключа-студенца, где в ранешние времена солнечно желтела сосновая часовенка в честь святого угодника Николы. Волос не утонул — жить будет парень, заверила соседка. Но мать, староверческого кореня, всяким наговорам, нашептам, гаданиям, ворожьбе, никакой веры не давала, и, вконец измотавшись от эдаких родин, обреченно думала лишь одну думку: ну и ладно, теперь уж, поди, отмаялся, горюн, и меня отмучил — приберет Господь поближе к серафимам, херувимам, ибо еще безгрешен, ангельская душенька. Видно, такая уж воля Божия, и крестом от нее не откреститься, и пестом не
Все это горькое время почти неотлучно жил подле матери брат Ваня Житихин, и, не трубя на перекрестках, исподтишка махнул в город, помолился во здравия болезного племяша, в честь дядьки, ставшего крёстным отцом, нареченного Ванюшкой, а, помолившись, свечки возжег Спасителю Иисусу Христу, Божие Матери и святой мученнице Параскеве Пятнице, что ведала бабьим повоем. В теплой пазушке привез печатный образок девы страстотерпицы и молитовку, переписанную на бумажную осьмушку. «Окрестить бы, – печалился Иван, – да как, ежели до церкви триста верст, а свою лет уж тридцать назад порушили…»
И чем больше мать мучилась с Ванюшкой теперь и потом, тем сильнее и полнее, застив собой любовь к другим ребятам, входила в ее грудь щемящая, навсегда опечаленная любовь к своему воскресшему из мертвых, хворому чаду: выжил, чадушко мое, страдалец горемышный, не прибрал тебя Господь к рукам, поскольку отсудил и тебе дело и место на земле, ради чего явился ты на белый свет, прошел, не истратившись весь, через ранние муки и знобящее дыхание смерти.
Странной памятью поминал себя Иван годовалым… Деревенька Федоровка на пять дворов среди полей и березняков, мать копает картошку, на черствой сухой земле мелкую, что горох, и плачет от тоски и бесыходности, – отец опять где-то загулял; а маленький Ванюшка елозит рядом и, глядя на тоскующую мать, боиться плакать. А то убредает или уползает к глубокому и прозрачному колодезю, разглядывает цветастые камушки на дне. Через сорок лет Иван поминает матери про колодезь, и мать опять плачет: и как, бедненький, не упал, не утонул…
3
Полынные выпали матери роды, но горьки родины да забывчивы. А вот как малого взрастить, на коня посадить?.. Заковылял Ванюшка на пухлых ножонках поздно, а говорить и вовсе не собирался. Опять матери переживание. Но тут дед Киря Шлыков, вечно сидящий на лаково вышорканной лавочке, остановил ее и давай выведывать:
— Ты его, Ксюшенька, окунями-то кормила?
Мать кивнула: дескать, прикармливали.
— Вот здесь-то и вышла твоя промашка, — рассудил хитромудрый дед. — Ты чо же это, деука?! Пока год не минется, никакой рыбы давать нельзя — рыба же нема, вот и парнишонка немтырем растет. А ты вот чо, соседушка, ты попроси-ка мужика, чтоб сороку подстрелил, да ейное мяско-то отвари, да парнишоночку накорми, — враз забалаболит, почише сороки затрешшит.
— Ты, однако, дедко, совсем из ума выбился, — сердито обсекла его мать. — Грех, поди, смеяться.
— Как доброй присоветовал, я же и виноватый. Спробуй, Ксюша, спробуй, чем леший не шутит, вдруг подсобит. А и молчун вырастит, дак и… глух и нем – греха не вем. У нас же как: думка чадна, недоумка бедна, а всех тошней пустослов… Но да заболтает, поди ж.
Заговорил парнишка и без сорочьего мяса, но толком и не разобрать, каку холеру малый плетет. Хитрый Митрий, как и тятя, гораздый на всякие шутки, иногда шибко потешался, упросив Ванюшку протарабарить: бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела и дальше пошла. С вялых Ванюшкинух губ плыл лепет: бабка шва, шва, шва, пиважок нашва, сева, поева и дальше пошва… Хитрого Митрия так увеселял Ванюшкин говор, что он подолгу хохотал, держась руками за отпученный, трясущийся живот, словно боясь, как бы не вытрясти кишки, и глядя на парнишку, точно на диковинного попку, для людской потехи залетевшего в степную деревню из бусурманских лесов.
— Ну-ка, Ванюха, скажи-ка мне: ло-одка-а, — приказывал он, и Ванюшка, смалу безотказный, охотно вторил:
— Водка.
— Водка!.. Вот дак ловко. Ха-ха-ха!.. Водка, говорит… Ну, отмочи-ил… Водка…. Ха-ха-ха!.. — надсаживался в смехе веселый Митрий, приседая, раскорячивая короткие, толстые ноги и пуча на парнишку ошалевшие от смеха, заслезившиеся глаза. Ванюшка, уже ведая про свое корявое произношение, но еще не дойдя малым разумением, что же здесь смешного, не обижался, посмеивался на пару с Хитрым Митрием и снова да ладом вторил, пока сосед не насыщался смехом. Отчего не повторить, если дядя просит, если ему весело,— язык не отвалится.