Не уходи
Шрифт:
Я усаживался на один из стульчиков, попавших сюда из какого-то детского сада, вместе с прочими родителями, сгрудившимися у шнура. Ты сидела на корточках на уголке голубого резинового ковра, скрестив босые ступни, ожидая своей очереди. Ты адресовала мне кисловатую улыбку, ты боялась наставника, боялась приемов, которые плохо тебе давались, и девчонок, бывших куда раскованнее тебя, — их наказывали гораздо меньше. Приходила твоя очередь, ты поднималась, сгибалась в приветственном поклоне, тренер выкрикивал названия приемов, ты выполняла их — нервозно и неуверенно.
Щеки втянуты, губы прикушены. Когда нападала ты, то так смотрела на свою партнершу, словно умоляла ее поддаться, не противиться. А когда нападали на тебя, ты тут же валилась как мешок. Сколько же тебе досталось тумаков! Вспотевшая, побежденная, со съехавшей на сторону курткой, ты отвешивала поклон, уходила за пределы татами.
«Ну, ты ведь рада, скажи?» — спрашивал я тебя в машине. Ты не была рада, ты была без сил. «Когда падаешь на татами, то ведь не больно, правда?» Неправда, больно! Ты смотрела на меня, вся красная, слезы так и готовы были брызнуть, взглядом ты спрашивала меня: «Для чего?»
Вот именно, для чего? У нас ведь время мирное, так для чего же эти бесполезные поединки? Для того, чтобы ты была крепче, чтобы научилась дисциплине… Но крепче я тебя не сделал, а навредить — навредил: я отнял у тебя силу, лишил природной веселости. Прости меня.
В один прекрасный день ты бросила дзюдо: в сентябре мы вернулись после отдыха на море, у тебя уже был оранжево-зеленый пояс. «Больше я туда не пойду, и точка», — сказала ты. Я не настаивал, оставил тебя в покое; я и сам порядком устал от всего этого и мимо спортивного зала проезжал уже вполне равнодушно. Лихорадочное увлечение дзюдо было погребено, и все это безумство тоже, а заодно и мой воображаемый сын. Отцовская придурь это была, придурь нашего брата насильника, который не знает, как же ему вырасти. И точка.
Все дело во времени. Время должно было проявить свое разъедающее действие, приняться за мою неспокойную совесть, заставить ее рассыпаться в порошок. Италия, в сущности-то, оказала мне большую услугу — она убрала из моей жизни последствия нашего приключения. Она не дала снова увезти себя в клинику, она пренебрегла обманчивой элегантностью этого приюта. И теперь я мог считать себя виновным лишь частично, я просто оставил женщину без помощи. В этом и проявилась моя низость.
Как-то вечером мне позвонил Манлио, и мы отправились полакомиться пиццей.
— Чем дело кончилось с твоей девушкой?
— Все утряслось.
— Ну а сам ты как поживаешь?
За столиком чуть подальше курит светловолосая женщина, я вижу ее со спины, вижу только, как из-за волос поднимается дым, и еще лицо мужчины, сидящего перед нею. По выражению его лица я пытаюсь понять, какое лицо у нее.
— Не знаю, — говорю я, — я жду.
— И чего же ты ждешь?
— Не знаю.
А жду я, пока эта женщина обернется, — может, она на нее похожа?
Иногда я заезжаю к Италии на рынок. Это происходит в ту пору, когда прилавки уже разбираются, я нахожу ее среди целой груды увядших цветов. Кивком головы она меня приветствует. Она складывает пустые ящики, переносит горшки с нераспроданными растениями в маленький фургончик, покрытый зеленой клеенкой, он запаркован тут же, позади прилавка. Я жду, пока она закончит работу, стою в элегантном костюме посреди этого мокрого цветочного развала. Италия снимает резиновые сапоги, надевает туфли. Когда она усаживается в машину, мы общаемся без особой радости, но вполне благожелательно, словно друзья, побитые одной и той же палкой. Или как родители, потерявшие сына. Сейчас мы, безо всякого сомнения, двое отставников. Мы расхаживаем возле открытой раны, нам нужно внимательно следить за словами.
— Как дела?
— Ничего, а у тебя?
— Устала?
— Нет, совсем не устала.
Она никогда не устает, она только сжимает ладони, потрескавшиеся от холода. Она прибавила в росте, ее лоб кажется гораздо больше, а плечи как-то сузились. Она никогда не опирается на спинку, сидит, чуть наклонившись вперед, не хочет поддаваться соблазну комфорта. Смотрит на мир, находящийся за стеклами, на мир, который нас не защитил.
Словно двое выздоравливающих, мы уповаем на целительное действие времени, а пока что движение за окнами идет своим чередом и дни становятся все короче. Огни витрин отражаются в радужке глаз Италии, и она дает им там отражаться, не придавая этому значения. Я большеее не трогаю, после аборта к женщине не нужно притрагиваться. А кроме того, мне страшно даже вообразить ее обнаженной, страшно прикоснуться руками к боли, что она носит в себе, что притаилась под ее отсыревшим платьем. Она слишком мерзнет на рынке, нос у нее покраснел. Вот она вытаскивает из кармана мокрый уже платок, сморкается. Я как-то привез ей витамины, она меня поблагодарила, но я не уверен, что она их принимает. Как-то ненормально, что время проходит вот так. Это не для нас. Мы не друзья и никогда ими не будем. Мы стали любовниками еще прежде, чем познакомились, очертя голову мы принялись обмениваться плотью. А сейчас между нами установилась такая странная учтивость. Я смотрю на нее и спрашиваю себя, что общего у нас с этим безжизненным монотонным дождем. Не может все кончиться вот так, должен быть какой-то крик, что-то ведь должно быть… Может статься, какой-то демон налетит на нас и сожжет дотла, — ну не можем же мы закончить тут, на ничейной полосе.
Надо сменить обстановку. Ее дом внушает мне страх — это покрывало табачного цвета, голый камин, слепой пес — и обезьяна на стене, с детским рожком в лапах, как некое издевательство. И вот однажды я спрашиваю, не хочется ли ей провести со мной время наедине в какой-нибудь гостинице.
— Чтобы не торчать на улице, среди машин, — прибавляю я.
Так мы оказываемся в комнате, которая видит нас в первый раз; это солидная комната вцентре города, с тяжелыми узорчатыми портьерами и такими же обоями. Она даже не осмотрелась, бросила сумку на постель и сразу же подошла к окну. Подняла руку, отогнула край портьеры. Я спросил, не голодна ли, не хочет ли чего-нибудь выпить. Она ответила отрицательно. Я отправился в ванную помыть руки, а когда вернулся, она все еще стояла там, перед портьерой, и смотрела на улицу.
— Как тут высоко, — сказала она, заслышав мои шаги, — какой же это этаж?
— Десятый.
Волосы у нее были подобраны; я приблизился и поцеловал ее в затылок раскрытыми губами, прикрыв глаза. Сколько уже времени я не целовал ее так? И сразу же спросил себя: как же получилось, что я так надолго от нее отказался? Ее теплое тело снова было рядом со мной, эта комната поможет нам все позабыть.
Сейчас она почувствует мои влажные губы. Сначала ей будет трудно, но потом она снова станет моею, ведь так всегда было. Она не может от меня отказаться, она же сама мне сказала. Она отпускает портьеру, пейзаж дневного города исчезает. Я начинаю раздевать ее, прижимая к тяжелой и неподвижной портьерной ткани. Я снимаю с нее жакет, сама она снимать его не хочет, это дешевый жакет, связанный из отходов шерсти, он ничего не весит, кажется каким-то паутинным. Слегка касаюсь ее грудей, ее маленьких привядших грудей, они так мне нравятся. Она не мешает. «Милый… — говорит она, — милый мой…» — и обнимает меня.
Я беру ее за руку и веду к кровати, я хочу, чтобы ей было удобно, чтобы она отдохнула. Я снимаю с нее туфли. Чулки на ней светлые, нейлоновые, довольно толстые. Я растираю ей ноги и ступни, впечатление, что они принадлежат манекену. Она стягивает с себя юбку, аккуратно ее складывает и вешает на латунную спинку кровати. То же самое она проделывает и с блузкой. Движения у Италии медленные, она явно не спешит, хочет отдалить момент близости.
Сам я раздеваюсь торопливо, одежду бросаю на пол. Перехватываю ее взгляд и почему-то начинаю стесняться. Она ложится и натягивает одеяло на себя. Я устраиваюсь рядом; постель еще совсем холодная. Она лежит, прижав руки к бедрам, я закидываю свою ногу на нее, и нога соскальзывает — она не сняла чулок.