Не уходи
Шрифт:
А ты тем временем шевелилась внутри матери все с большим трудом. Живот у нее стал огромным, он выглядывал из одежды как некий трофей, и пупок был похож на шишак рыцарского щита. До срока родов оставалось совсем чуть-чуть, меньше месяца. Эльзе все труднее становилось дышать. По вечерам, после ужина, я клал ей руку на устье желудка и слегка массировал. Спала она мало — едва она укладывалась в постель, как ты в ее животе, по-видимому, просыпалась. Ночью я часто видел, что она не спит и молчаливо прислушивается к происходящему в ней. Она стерегла этот данный нам от Бога ткацкий станок, выплетающий человечьи желания, с этого станка тебе совсем уже скоро предстояло сойти. Я посматривал на нее в темноте и не смел тревожить, я чувствовал, что ей хочется побыть наедине с собой. На улице она опиралась на мою руку, вся ее фигура была внушительной и неуклюжей, я то и дело умилялся, видя ее отражение в какой-нибудь витрине. Трогали меня не только ее повадки, но и поразительное упорство, никогда ее не покидавшее. При столь изменившемся физическом облике вся ее гордыня выглядела поистине смешной, но нет, она непременно желала показать мне, что со всем прекрасно справляется сама, и вела жизнь куда более подвижную, нежели ту, что подобала ее состоянию. Она одевалась весьма тщательно, и отнюдь не в магазинах для будущих мам, она этих магазинов терпеть не могла. Кожа ее стала глянцевой, взгляд — более мягким. И она продолжала считать, что по части привлекательности ничуть не уступает всем прочим женщинам.
Мы все еще занимались любовью, Эльзины желания нисколько не померкли. Она укладывалась на бок, и я овладевал ею. Мне нелегко было преодолеть страхи, хотя они, по-видимому, были только моими страхами, из-за которых я чувствовал себя мизерным и доставляющим ей одно только неудобство. Секс у нас получался очень мирным, он адресовался плоти, которая уже и так готова была принести потомство. Я бы с удовольствием обошелся и без близости, но Эльза требовала от меня внимания, и я шел ей навстречу. Я устраивался внутри нее, где-то между тобой и ею, словно насильно прорвавшийся гость, которого усаживают на раскладной стульчик на празднике, где и без него уже полно народу. Я вслушивался в темноте в шумы, производимые той жизнью, что помещалась теперь между мною и ею, жизнью, которую мы сотворили таким вот движением наших тел и которая теперь продолжалась, и у нас было впечатление, что мы это движение так с тех пор и не прекращали. Как будто я всегда лежал между ногами женщины, которую знал уже пятнадцать лет и которая была от меня беременна. Там, рядом, комната для гостей уже оклеена нарядными обоями, испещренными забавными медвежатами, и наготове стояла колыбелька. Наверное, мне следовало ощущать себя гораздо счастливее. Но близость, Анджела, — это трудная территория. Я не думал об Италии, но я ее чувствовал. Я знал, что она все еще оставалась во мне глухими звуками своих шагов, словно почтенная правительница какого-то замка, которая, проходя по нему, одну за другой гасит свечи, и в этом замке постепенно воцаряется полная темнота.
Твоя мать попросила меня сходить вместе с нею за приданым для тебя. И вот мы барахтаемся в толчее этого детского двухэтажного магазина с огромными стеклянными окнами. Было шесть вечера, темнело, шел дождь. Эльза встряхнула зонтик, оставила его в корзинке возле двери, потрогала волосы, чтобы понять, намокли они или нет, и оглянулась на меня. Над нашими головами нависало бесконечное количество плюшевых зверюшек, прикрепленных к потолку особыми присосками. В зоне, отведенной для развлечения малышей, вовсю трудились огромные надувные игрушки со скругленными углами; девушки-кассирши в розовых бумажных шапочках конвертиком и в мини-юбочках вручали всем детишкам, идущим к выходу, воздушные шарики на тоненьких пластиковых ножках.
Мы ступили на эскалатор, поднялись наверх. Оглушенные, бродили вокруг прилавков, толкая перед собою тележку для покупок, поначалу так и не решаясь что-нибудь купить. Мы были в отделе для новорожденных, крохотность всех этих вещиц нас просто озадачивала. Было жарко, Эльзино пальто я тащил под мышкой, свой плащ так и не снял, только расстегнул. Эльза методично наклонялась над миниатюрными рубашечками и платьицами, читала цены, интересовалась, из какой ткани они сшиты.
— Смотри, правда прелесть?
Она засмотрелась на роскошное платьице из тафты, сплошь обшитое воланчиками. Повертела подвижную вешалку и так и сяк и решила, что для новорожденной девочки финтифлюшек там все-таки слишком много. Ей хотелось обзавестись вещами практичными, которые можно быстро менять, без проблем простирывать в стиральной машине. Но потом, сделав еще пару кругов по залу, мы рассмеялись, схватили это тафтяное платьице и сунули его в тележку. Потом столь же восторженно мы стали хватать распашонки, юбочки, мохнатые комбинезончики, взяли чепчик с начесом, небесно-голубую рыбу, позволявшую измерять температуру воды в ванне, надувную книжку с картинками, обруч с разными зверюшками и бубенчиками, который можно прицепить к коляске, пару крохотных гимнастических тапок нулевого размера, абсолютно бесполезных, но слишком красивых, чтобы пройти мимо них. Одна из продавщиц сопровождала нас, давала советы, улыбалась. Мы с твоей матерью держались за руки, время от времени она меня слегка толкала, потому что теперь желание скупить все подряд стало одолевать меня. Оказавшись в этом магазине, мы поддались атмосфере праздника, нас обуреваложелание родить тебя немедленно и тут же нахлобучить на тебя и это удивительное платьице, и гимнастические тапки. Теперь, когда мы были нагружены твоими одежками, нам чудилось, что мы уже тебя видим. Когда продавщица затолкала тележку в лифт, Эльза, с порозовевшими щеками, с капельками пота на лбу, хозяйственно постучала по ее ручке:
— Вот и отлично, по-моему, мы купили все, что нужно.
Когда со всей этой горой добра мы направились к кассе, она на мгновение даже растерялась. Тебе-то ведь пока еще не нужно былоникакой одежды, ты плавала в воде. А Эльза, всегда такая осмотрительная, впала в подобное лихорадочное возбуждение впервые в жизни — подумать только, ведь в магазин она вошла, повторяя: «Только самое необходимое, только самое необходимое…»
В кассе девушка в розовой шапочке конвертиком улыбнулась мне и подарила воздушный шарик. Обвешанные пакетами, мы разыскали в корзинке Эльзин зонтик и выбрались на улицу. Там шуршали автомобили, тротуары мочил дождь, постукивал по крышам машин, остановившихся у светофоров. Я еще в магазине попросил продавщицу вызвать нам такси, теперь мы поджидали его, стоя под навесом магазина; в парусине навеса уже было полно воды, лишняя текла прямо на нас. Вокруг был народ, все жались к навесу, уклоняясь от дождя, который вдруг хлынул как из ведра. Совсем рядом с моей ногой сбегала струйка воды с зонтика какой-то рассеянной синьоры. Я напрягал замутившееся от дождя зрение, глядел поверх Эльзиных волос влево, красные и желтые огни машин двоились у меня в глазах, растворялись в насыщенном водой воздухе, сходили на нет в глубине улицы. Я искал глазами светящуюся вывеску для вызванных такси. Все пакеты я держал в одной руке, в другой у меня был этот глупый шарик, мне почему-то никак не удавалось от него освободиться.
Наконец такси выныривает из уличного движения, в колонне прочих машин медленно продвигается к нам. Я кручу головой и глазами ищу взгляд Эльзы, она стоит рядом, но на что-то засмотрелась.
— Вот оно, — говорю я.
И замираю. Потом чуть возвращаюсь обратно, в то место между мною и потоком машин, где мой взгляд, блуждающий вдоль улицы, притуплённый этим непрестанным потопом, что-то засек — какая-то знакомая тень на долю секунды очутилась в моем поле зрения. Фактически я ничего не видел, это был просто некий ореол в воде. Но уверенность у меня возникла мгновенно. Что-то екнуло в животе, клещами схватило горло. Италия там, она стоит под дождем, не двигается и смотрит на нас. Возможно, она видела, как мы вышли из магазина… Мы в это время смеялись — этот нелепый шарик, эта чрезвычайно экспансивная кассирша… «Ишь, шлюшка похотливая, — шепнула Эльза мне на ухо, — она решила, раз у меня живот, значит, меня уже и в отставку можно…» Я тогда засмеялся, поскользнулся на тротуаре, чуть не упал. Эльза хотела поддержать меня, потеряла равновесие, и мы чуть не грохнулись вместе. Смех разобрал нас окончательно, мы выглядели комичной и счастливой парой, а дождь при этом так и лил, так и лил… Италия смотрит на Эльзу, стоящую рядом со мной. Эльзин живот торчит из пальто. У меня в руке все тот же красный шарик, я опускаю его вниз, я его начинаю стесняться, и в это же время я пытаюсь заслонить Эльзу своим телом. Я защищаю ее от этих глаз, что смотрят на нас срасстояния всего в несколько метров. Я не вижу, какое у Италии выражение лица: свет одной из витрин ударяет ей в спину, лицо ушло в тень. У нее больше нет желтых волос, но я знаю, что это она, знаю, что она нас видела. Не знаю я только одного — где я. Вокруг одни тени да еще электрические вспышки, гуляющие по моему лицу. Мы здесь с нею одни, кроме нас здесь есть только шум дождя. Ей некуда укрыться, она не шевелится, она закоченела, ее шерстяной жакетик промок насквозь, на ногах нет чулок. Я поднимаю руку, струйка воды, стекающая с парусинового тента, начинает литься в рукав моего плаща. Я прошу Италию подождать меня, я беззвучно говорю ей: ты только не двигайся, ради бога, не двигайся…
Такси остановилось рядом с нами, Эльза забирается в него, прикрывая голову сложенным зонтиком. Я вижу ее спину, ее пальто, двигающееся в глубь сиденья. Вновь смотрю на Италию — она уходит. Я слежу, как она пересекает улицу, пробирается между еле-еле плетущимися машинами. Потом наклоняюсь над проемом все еще распахнутой дверцы такси. Эльза не понимает, почему я мешкаю.
— Увидимся дома.
— А в чем дело? Ты не поедешь?
— Я забыл у них кредитную карточку.
— Я тебя подожду.
Машины начинают сигналить, такси остановило движение.
— Нет, нет, ты поезжай, я пройдусь пешком.
— Ты хоть зонтик у меня возьми.
Такси удаляется, через заднее стекло я вижу лицо Эльзы, она смотрит на меня. Я перебегаю через улицу, у меня в одной руке остался пластиковый мешочек с какими-то детскими вещицами, в другой — шарик, подаренный кассиршей, и Эльзин зонтик, который я так и не открыл, — у меня нет ни малейшего желания защищаться от дождя. Оглядываю противоположный тротуар, смотрю влево, смотрю вправо — Италии нет. Забегаю в бар, полный народа, там все толпятся возле стойки и ждут, пока кончится ливень. Пахнет мокрыми опилками и кетчупом, Италии нет. Теперь я не знаю, где ее искать; но бегу вперед, заворачиваю в первую же подвернувшуюся улицу, она тут же заканчивается, зато открывается какая-то боковая улочка, узенькая и темная; дождь молотит по ней уже в одиночестве, людей там нет, но Италию я вижу. Она сидит на ступеньках у какой-то парадной, спиной опираясь на дверь. Она не слышит моего приближения, потому что шум дождя скрадывает мои шаги. Она меня не видит, потому что сидит уронив голову в ладони. Я смотрю на линию ее затылка. Ее соломенных волос как не бывало, теперь волосы у нее короткие, темные, прилизанные, похожие на поблескивающий чулок. Я кладу руку на ее милую маленькую голову, на эти мокрые волосы. Она вздрагивает, ее шея, ее спина содрогаются, словно от удара хлыста. Она не ждала моего появления. Лицо ее — мокрая маска, губы тесно сжаты, а зубы выбивают дробь. Я слушаюэтот стук обезумевших ее зубов, который Италия не может унять. Я стою перед нею совсем близко. Мокрый плащ оттягивает мои плечи, вода просачивается между рубашкой и разгоряченным телом, течет по шее. Мне пришлось бежать, я дышу, открыв рот; дождевые капли текут по моему лицу, в руке у меня красный шарик на беленькой пластиковой трубочке. Все тот же жакетик, как ни в чем не бывало, облегает ее промокшее тело; белые ноги чуть расставлены, упираются в ступеньки; короткие, только до щиколоток, сапожки лоснятся от воды. Это такая мука — найти ее, и это так прекрасно. Она почему-то выглядит моложе, она похожа на захворавшую маленькую девочку, она похожа на святую. Вода смыла ее черты, остаются одни только глаза. Две светящиеся лужицы глядят на меня, а в это время черная тушь ползет по щекам, словно мокрая сажа. У нее есть только эти кости, только эти глаза. Это она, это мой милый потерявшийся барбос, он, слава богу, нашелся.
— Италия…
Ее имя прогрохотало по этой узенькой, темной улочке. Она подносит руки к ушам, качает головой, она не хочет слышать меня, не хочет слышать своего имени. Я встаю на колени, беру ее за руки. Она вздрагивает, пытается оттолкнуть меня ногой.
— Иди прочь… — говорит она сквозь зубы, которые продолжают стучать. — Иди прочь… Прочь…
— Нет, нет, я никуда не уйду!
Теперь я и сам стал собакой, я кладу ей на колени морду. От ее отсыревшей одежды исходит явственный запах. Вода пробудила к жизни все старые запахи, поселившиеся в непрочных волокнах этой шерстяной кацавейки. Это запах потного зверя, это запах родов. Я и вправду превращаюсь в блудного ее сына, я дрожу, стоя на коленях на каменных ступеньках крыльца под ливнем. Руками я обхватываю ее худенькие бедра.