Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– Эй, хозяева, встречайте гостей…
Никто не отозвался. Тиха была в этот утренний час и кривая улица, лишь со двора, невидимого отсюда, слышался гвалт Аликовых сорванцов.
– Да вы живы там? Георгий! Ванька! – опять позвал отставной майор.
Ни звука в ответ.
– Нет никого, – с сожалением заключила Ирина Сергеевна и вспомнила кстати. – Они же с утра по делам разбежаться вчера договаривались! Вот незадача…
– А… была не была! – в сердцах произнес Самохин и локтем резко саданул в хлипкое перекрестье рамы… Окно ахнуло, посыпались осколки стекла, и все-таки шума было немного. По крайней мере никто не вышел из окрестных домов, не поинтересовался взволнованно, кто это и зачем окна у соседей вышибает?
– Вот видите, – назидательно сказал Ирине Сергеевне отставной майор, – все секретные дела надо совершать максимально открыто, не таясь, и тогда никто ничего не заподозрит…
Балагуря так буднично, будто всю жизнь занимался выбиванием оконных рам, Самохин успокаивал Ирину Сергеевну, а заодно и себя, натворившего за последние несколько дней столько противозаконного, что проникновение в чужое жилище казалось не самым тяжким грехом. К тому же он с некоторым облегчением воспринял отсутствие Новокрещенова, который, он был теперь абсолютно уверен в этом, не обрадовался бы их визиту.
– Вы на стреме постойте, а я… быстро…
Самохин задрал ногу, перекинул ее через оконный проем и, покраснев от натуги, пыхтя и досадуя на мешавший живот, нагнулся, протиснулся вовнутрь.
Хозяев дома не было.
Чувствуя себя жуликом, Самохин осторожно встал обеими ногами на жалостливо хрупнувшие осколки стекла, потом, поскрипывая половицами, обошел комнатку, выглянул украдкой в противоположное оконце, выходящее во двор. Там привычно мельтешила по законам броуновского движения неподдающаяся счету Аликова ребятня.
Отставной майор откинул край коврика, нашел очерченный пазами люк, упершись плечом, сдвинул придавивший крышку шифоньер. Тот, урча угрожающе, поддался. Самохин опять нажал, упираясь в ножку кровати, и шифоньер, оставляя на крашеном полу белесые царапины, скрежетнув тяжело, отполз в сторону. Потянул за скобу крышку, откинул, глянул в темноту.
– Эй! Ты где там? Выходи, черт нерусский!
Внизу зашебуршились, дернулась приставная лестница, и через мгновение из провала люка показалась взлохмаченная чернявая голова.
– Давай, ходи сюда, дарагой! – подбодрил Самохин, отойдя в сторону на пару шагов, и на всякий случай предупредил: – Ты смотри, земляк, не балуй. А то опять в погреб затолкаю!
Руки у пленника оказались развязанными, но он, кажется, не помышлял о «баловстве», а жмурился, тер грязными кулаками глаза – видать, ослепило с непривычки дневным светом после непроницаемого мрака подполья.
– Ну, ты еще потягиваться у меня начни, зарядку делать, – сварливо поторопил его Самохин и, бесцеремонно прихватив за воротник мелескиновой, зоновского пошива рубашки, потянул вверх. – Вылазь давай!
Выбравшись по шаткой лесенке из погреба, чеченец медленно распрямил затекшие ноги, вытянулся во весь рост и оказался выше отставного майора. Нимало не смутясь этим, Самохин скептически оглядел пленника и ткнул его кулаком в грудь.
– Прямее держись, джигит… Ты по-русски-то как – понимаешь?
– Понимаешь… хорошо понимаешь… – покорно согласился тот.
– А если хорошо понимаешь, то слушай меня. Я тебя отпускаю на все четыре стороны. Понял? С условием, что ты исчезнешь из нашего города навсегда. Дуй к себе на родину, ешь шашлык, пей чачу и мандарином закусывай. А сюда не суйся. Понял?
– Понял, – мотнул заморочено головой чеченец. – Мандарин у нас не растет…
– Вот ты и займись там селекцией. Все лучше, чем бандитствовать. Понял?
– Понял. Спасибо, – кивнул пришедший в себя пленник.
– Вон ту женщину благодари, – указал Самохин в окно на Ирину Сергеевну, – это она тебя отпускает. Хотя твои земляки… эти, как их… вайнахи, сына ее в плену держат. Но мы, русские, не такие. Понял?
– Понял, – с готовностью тряхнул головой чеченец. Он уже сообразил, что к чему, и беспокойно, оценивающе посматривал то на окно, то на дверь, то на Самохина.
– Да ни хрена ты не понял, – пренебрежительно заключил Самохин и скомандовал коротко: – Пошел вон.
Чеченец бросился к двери.
– Да не туда, чурбан! – рыкнул майор. – Вон туда, в окно!
Чеченец подошел к окошку, сторонясь торчащих из рамы осколков, изогнулся, пролез. Самохин, чертыхаясь сквозь зубы, просунулся следом. Оказавшись на пустынной, разомлевшей под утренним солнцем улочке со сверкающими перламутрово помойными лужами в канавах, пленник притормозил, опять невольно зажмурился и лишь потом, оглядевшись, увидел Ирину Сергеевну. Та отшатнулась испуганно от диковатого вида перепачканного паутиной и погребной глиной мужика, прижалась к трухлявой дранке домика.
Чеченец улыбнулся, сказал совсем по-человечески, обыденно:
– Здрась-сьте…
Потом оглянулся опасливо на возникшего рядом, раскрасневшегося от непривычной акробатики Самохина, затоптался на месте.
– Иди, иди отсюда, – отдуваясь, сердито указал неопределенно в конец улочки майор. – Чеши к своей чеченской матери, пока тебя, бестолочь, назад в погреб не сунули!
Пленник кивнул и быстро зашагал по обочине. Через несколько шагов оглянулся, крикнул:
– До свидания. Да прибудет с вами Аллах!
– Шолом! – усмехнулся Самохин и все-таки помахал ему рукой. – Больше не попадайся. – И, взяв Ирину Сергеевну под руку, предложил: – Пойдемте.
Рядом с Самохиным она чувствовала себя увереннее, защищеннее.
А Самохин шел, сосредоточенно глядя под ноги, и думал о том, что поступили они, отпустив чеченца, в общем-то, правильно. С давних пор, оказываясь в затруднительных ситуациях, когда приходилось делать выбор с непредсказуемыми последствиями, майор ориентировался на внутренние ощущения. Комфортное – если поступок его был верен, и, наоборот, появлявшееся вдруг зудящее беспокойство в том случае, если выбор оказывался неправильным.