Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Филиппов Александр Геннадьевич

– Разве это не счастье – ощутить себя частичкой вечности? Безбрежного мира?

– По-моему, нет, – усмехнулся Новокрещенов. – Я, например, всегда себя так и ощущал. Частичкой. Травинкой в поле. Деревом в лесу. Дубом этаким. А потом помрем все, станем прахом, сеном. Или углем каменным. А после произрастем… В червяке каком-нибудь или в печном дыме… Чего ж здесь радостного-то?

– Да ведь в этом и заключается великое таинство жизни!

– Никакого таинства. – Пожал плечами Новокрещенов. – Круговорот веществ в природе. Обычное дело. Его в школах проходят. В младших классах.

– Вы циник! – заклеймил его гневно Григорий Измаилович.

– Ничуть, –

улыбнулся ему приветливо гость. – Я тоже интересуюсь таинством жизни. Но не этой вашей чепухой на электронном уровне, а реальной, осмысленной жизнью. Почему, например, один человек живет хорошо, а другой – плохо? Почему один богат, а другой беден? Один стал президентом страны, а другой прозябает в безвестности? Вот в чем главное таинство, вот что следует разгадать! И никакая полиэтиленовая пирамида здесь не поможет.

Григорий Измаилович встал, взволнованно заходил по комнате.

– Мы говорим с вами о разных вещах и на разных языках. Вы… не понимаете. Для вас главное – достижение личного успеха. Дешевой популярности. Плотских утех!

– А вы разве этому чужды? – тоже поднялся, заканчивая бессмысленный теперь разговор Новокрещенов. – Статейки пишете, в газетенки пристраиваете..

– Я – не для себя! Я… для общества… попу… пуляризирую! – задохнулся от гнева Григорий Измаилович.

Новокрещенов презрительно оглядел жилище изобретателя и заявил мстительно:

– Вы вначале свою жизнь устройте по-человечески Жене помогите. Дочери. А потом уж все человечество осчастливливайте!

И вышел, оставив застывшего в недоумении рядом с дурацкой полиэтиленовой пирамидой Григория Измаиловича. И, пока спускался по лестнице загаженного подъезда, думал раскаянно, что высказанные ни в чем не повинному изобретателю упреки он, Новокрещенов, должен был прежде всего адресовать самому себе.

И когда сверху его догнал вопрос изобретателя, метнувшийся жалким эхом по грязной лестничной площадке: «А статья-то моя… печатать будете», – ответил, чтобы совсем уж не добивать заблудшую в пространствах космоса душу:

– Будем! Почему нет? О чем только нынче в газетах не пишут…

Глава 17

Ночью Самохин плохо спал.

В шесть часов, слушая ожившее и бормочущее радио на кухне, пил чай, курил, отдуваясь, и отходя от тяжкого, не принесшего бодрости сна. Потом, помаявшись от безделья, затеялся с постирушкой, бултыхал, полоская в ванной замоченное с вечера белье, отжимал крепко, по-мужски завертывая мокрую ткань восьмеркой так, что волокна потрескивали, чертыхался раздраженно, утирая с лица мыльные брызги вперемешку с потом, едва ли не злясь на умершую не вовремя Валентину, в результате чего он теперь вынужден заниматься таким исконно бабским делом, как стирка. Закончив, кряхтя выволок таз с горкой белья на балкон, прищепил, развесив, к веревкам трусы и майки, одновременно поглядывая вниз, на улицу, с опасением – не видит ли его кто за этим постыдным для мужика занятием?

Однако в ранний час по пасмурным тротуарам прохаживались, шаркая метлами, только дворники, да шныряли озабоченно в поисках пропитания бездомные кошки и оголодавшие за ночь бродячие псы.

Вернувшись на кухню, Самохин, чтобы занять себя чем-то в преддверии тягучего, однообразного дня, принялся готовить завтрак, который при желании можно было употребить позже как немудреный обед и даже ужин. Он был непривередлив в еде, и каждодневным блюдом ему служили вермишелевый суп

либо жареная картошка. Пару раз в месяц, по выходным, он лепил для себя пельмени – полсотни, с запасом. Майорской пенсии хватало даже на то, чтобы держать в холодильнике палочку копченый колбасы и кусок перемерзшего, крошащегося под ножом сливочного масла. Так что обделенным материально он себя не считал, случались в его биографии времена и похуже, а потому раздражался, слыша жалобы стариков. «Тебе сколько лет в девяносто первом году было? Сгубили страну, а теперь ноете… Я б на месте молодых вам, старикам, и такой пенсии не платил. Не заслужили…»

Он не без гордости причислял себя к офицерам-конвойникам, считал, что прожил честную жизнь, ограждая общество от уголовников. Были среди них, конечно, всякие, и, положа руку на сердце, встречались вовсе безобидные, мало ли какие кривые дорожки приводят человека в тюрьму, но абсолютное большинство железно заслуживали зоновскую баланду. И то, что они оказывались на более или менее длительные сроки надежно изолированными, Самохин ставил себе в заслугу. Он знал уголовный мир и не испытывал особых иллюзий в отношении иных методов перевоспитания преступников, кроме надежных запоров, крепких решеток, стальных шипов колючей проволоки и жесткого, регламентирующего каждый шаг осужденного режима.

И вот теперь он, кичащийся своей принципиальной честностью, совершил тяжкое преступление – похищение человека, за которое любой суд, не терзаясь сомнениями, отмерит ему немалый тюремный срок…

Самохин вздыхал обреченно, вытряхивал из пачки очередную сигарету, курил и, едва раздавив один окурок в переполненной пепельнице, закуривал вновь.

По радио скороговоркой, взахлеб, передавали местные новости, с восторгом рассказывали о пожарах, о заживо сгоревших, ограбленных, накручивали спозаранку, и это означало, что еще нет восьми утра. В восемь, после того как отыграет реабилитированный гимн, начнет вещать Москва – в принципе, о том же самом, будто стращая население страны грядущим днем… Но гимна Самохин не дождался, потому что в это время в дверь его квартиры позвонили.

Увидев в дверной глазок Ирину Сергеевну, он натянул вылинявшее спортивное трико, накинул форменную рубашку и, пригладив мимолетно на темени выцветшие до пегой седины вихры, открыл дверь.

– Я, наверное, разбудила вас, – сказала входя Ирина Сергеевна, – извините.

– Да что вы… Я и не спал вовсе, – просипел Самохин и умолк, сконфузившись за свой голос, охрипший внезапно – то ли от курения чрезмерного, то ли от молчания длительного: со вчерашнего дня не произнес ни слова, не с кем было разговаривать-то. Потом, кашлянув, пояснил гостье: – Я уже по хозяйству кое-чего… Помастерил… – И, застеснявшись вранья, признался, покраснев: – Стирку затеял.

– Ой, Владимир Андреевич, вы, если надо, не стесняйтесь… Может, подшить что-то…

– Да справляюсь пока… Делать-то мне нечего… Пенсионеру… Что ж вас-то еще нагружать… – говорил Самохин, а сам соображал, куда пригласить гостью – в комнатах беспорядок. – Хотите чаю? У меня чайник горячий и заварка свежая.

– Н-нет… А вообще-то, да. Если заварен уже, – с женской непоследовательностью, мотнув головой отрицательно, согласилась Ирина Сергеевна.

Самохин засуетился, приглашая.

– Вот сюда проходите, на кухню. Уж чего-чего, а чаю в моем доме всегда в избытке. Служба такая была… Зато водку я не пил, – похвастался зачем-то Самохин, и справедливости ради все-таки уточнил: – Почти…