Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Ирина Сергеевна, вслушиваясь, кивала согласно. Ей казалось, что светлая и легкая энергия, напитавшая ее в храме, лучится теперь от тела, так, что кожу покалывало, пронзает, устремляясь, тысячекилометровое пространство, и действительно способна, как в фантастических кинофильмах, виденных много раз по телевидению, достичь сына, отыскать, обнять его упруго, окружив защитной стеной, отталкивающей все, что несет страх и угрозу.
А между тем голос цыганки креп, слова вылетали из уст уже грозными, залитыми в бронь шариками, свистели пулями, разя невидимого врага:
«… И будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в ночи и полуночи, в часу и получасье, в пути-дороженьке, во сне и наяву, в воле и неволе укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, от любого оружья, от горя, от беды, от смерти напрасной, сохранен в воде от потопленья, укрыт в огне от сгоранья, в бою от меча и пули…»
Цыганка опять перекрестилась, глянула строго по сторонам, будто зрила уже обступающие со всех сторон опасности, выкрикнула угрожающе:
«… А кто вздумает моего дитятку обморочить и изурочить, тому скрыться за горы Азаратские, в бездны преисподний, в смолу кипучую, в жар палючий. И будут его чары ему не в чары, мороченье ему не в мороченье, изуроченья ему не в изуроченья. Отдаю я тебе, своему дитятку, всю силу, которую имею. Аминь.»
Цыганка закончила и сразу сникла обессилено, утерла пот со лба коричневой ладонью, сказала переведя дух:
– Вот и все, сестра. Теперь жди хороших вестей.
– Спасибо-о… – выдохнула из груди Ирина Сергеевна, все еще завороженная торжественным речитативом древнего заговора. А потом поинтересовалась несмело, конфузясь за предыдущую подозрительность и неприязнь: – А почему вы… одна? Без этих, как их назвать… сотаборниц? Ну, подружек своих то есть…
Цыганка, глядя куда-то поверх головы Ирины Сергеевны, усмехнулась презрительно:
– Ушла я. Если найдут ромалэ меня – убьют. Про волю цыганскую только в песнях поется. Это у вас, русских баб, воля. Живете, как хотите, любите, кого хотите, а у нас… – Она махнула рукой горестно.
– Куда же вы теперь? – кивком указала на девочку Ирина Сергеевна. – С таким-то приданым?
– Аль к себе в гости пригласить хочешь? – прищурилась цыганка, и тут же хмыкнула, успокоив: – Не бойся, к тебе не пойду. Не будь дурой, не раскрывай душу-то. Теперь никому верить нельзя. Ни подругам, ни родственникам. А цыганам тем более, – подмигнула она. – Ты теперь сыну моему крестная мать. Даст бог – свидимся. А мы, – она погладила по голове дочь, – в теплые края подадимся. А то холодает у вас… Осень скоро. А там и зима… Прощай.
Цыганка повернулась и зашагала решительно, метя землю подолом юбки, миновала церковные ворота, отмахнувшись от нищих: «Бог подаст!» – и скрылась, затерявшись в толпе на шумном проспекте.
Пожалуй, впервые за последнее время Ирина Сергеевна обрела вдруг надежду. До сего дня ей казалось, что надо предпринимать что-то срочное, суетиться, подключая все новых и новых людей к спасению сына, но сейчас, осознав тщетность таких попыток, она поняла, что человеческие дела и законы уже не властвуют там, где все предопределено свыше. «Час роковой наступил, а рокового нет…» И что бы ни придумывал человек, шарахаясь по жизни, наступит время и промчится он как заговоренный сквозь смертельные опасности, подвиги и славу к тихому омуту на роковой речке, где поджидает его конец предначертанного судьбою пути…
Наверное, ей как раз не хватало той веры в чудо, которую она обрела здесь, и надежда – призрачная, мистическая, внушенная молитвой да заговором, – казалась вполне обоснованной…
По дороге домой Ирина Сергеевна решила заглянуть к Новокрещенову. Пройдя по ухабистой, залитой серыми помойными лужами улочке, подошла к его дому. Опасливо осмотрев двор и с облегчением не обнаружив там давешней ребятни, торопливо проскользнула к времянке. Стукнув кулаком по дощатой, перекошенной двери и не дождавшись ответа, толкнула ее и под истошный визг ржавых петель переступила порог, нырнув в полумрак пропахших угольной пылью сеней. Ни в сенцах, заваленных пустыми бутылками, ни в комнатушке, убогой по-прежнему, но прибранной не иначе как хозяйственным Ванькой, никого не было. Почувствовав нестерпимую жажду – и то, с утра на ногах, – Ирина Сергеевна прошла в комнатку, перешагнув осторожно через чьи-то огромные, как промасленные блины, шлепанцы, подошла к цинковому ведру на столе, приоткрыла слоистую, потемневшую от времени фанерку-крышку и зачерпнула воды кружкой с оббитой эмалью, предварительно глянув придирчиво на дно – не грязная ли? Потом осторожно отхлебнула глоток теплой, безжизненно-мягкой водопроводной воды с запахом цинка и мокрого дерева и, сразу обессилев, присела на краешек шаткого табурета, стянула с головы платочек, встряхнула привычно освобожденными волосами, подумала вяло: «Отдохну и пойду».
И в этот момент грохнула, словно пинком вышибленная, входная дверь, застонали под тяжелыми шагами половицы в сенях. Ирина Сергеевна подскочила от неожиданности. Первым в комнату ввалился возбужденный Новокрещенов, замер было в недоумении, уставившись на нежданную гостью, но тут, толкнув его, на середину каморки вылетел незнакомец явно кавказской внешности, со связанными руками, а наподдавший ему Ванька шагнул следом, ругнувшись грубо:
– Чо меньжуешься, черножопый? Ходи веселей! – И, тоже заметив Ирину Сергеевну, поперхнулся на полуслове и закончил растерянно: – Здра-а-сте…
Где-то за спинами диковатой, взъерошенной троицы маячил мрачный, с насупленными бровями Самохин.
– Вот, Ира, видишь! – победно указал на кавказца Новокрещенов. – Считай теперь, что Славик твой на свободе.
Ирина Сергеевна таращилась во все глаза, не понимая смысла происходящего.
– Ванька! В подпол его! – скомандовал Новокрещенов.
Ванька расторопно прошел в дальний угол комнатки, задрал облысевший половичок и, нащупав вбитое в половицу кольцо, поднял крышку погребного люка. Указал на темный провал кавказцу:
– Полезай!
Тот мялся нерешительно, поводя плечами, словно пытаясь освободить связанные за спиной руки, смотрел по сторонам. Остановив взгляд на Ирине Сергеевне, скорбно опустил глаза.
Ванька схватил его за шиворот черной застиранной рубахи, толкнул к подполу:
– Лезь давай, пока я тебя туда вниз башкой не спихнул!
Кавказец осторожно опустил ногу, нащупал невидимую ступеньку лестницы, опять затравленно оглянулся.
– Не дрейфь, душман! Наших-то в таких зинданах годами держите. И ты посидишь, ни хрена с тобой не сделается! – напутствовал его Ванька, бесцеремонно толкая ногой в поясницу. С испуганным вскриком «вах!» кавказец шагнул во тьму, исчез, а бравый Ванька громыхнул, захлопнув, крышкой, шустро постелил на место плешивый половичок и, кряхтя, подтянул обшарпанный шифоньер, придавил его ножками затвор лаза
– Ах, попалась птичка… Стой, не уйдешь из сети! – с чувством продекламировал Новокрещенов и обратился к присутствующим: – Присаживайтесь, друзья, можно вот сюда, на койку. У меня тесновато… Как говорится, от трудов праведных не наживешь палат каменных.
– Что здесь происходит? – спросила, придя в себя от испуга, дрогнувшим голосом Ирина Сергеевна.
– Садись, Ира, – снисходительно, с ноткой нелепого самодовольства в голосе, кивнул Новокрещенов. – Все расскажем, дай срок.
– Срок нам прокурор даст. И не маленький, – буркнул, опускаясь на табурет, Самохин.