Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
На дне ящика трюмо Ирина Сергеевна отыскала мамины таблетки – то ли снотворные, то ли успокаивающие – и едва сдержала себя, чтобы не выпить сразу всю упаковку. Не зная точной дозировки, принимала по одной пилюле три раза в день, вроде бы спала, как обычно, не дольше, но по квартире ходила заторможенная, деревянной походкой, видя все вокруг сквозь мутную, искривляющую пространство пелену.
По утрам, очнувшись от сна, Ирина Сергеевна путала грезы и явь, плохо соображала. Мысли о самоубийстве не возникали уже, да она и не жила будто сейчас, так что необходимости демонстративно разом оборвать все, не возникало. Она просто уходила тихо из этого мира, не в силах справиться с неурядицами, уступала место другим, более решительным, жизнеспособным…
Тягучие летние дни перемежались
Славик пришел в одну из таких бездонных ночей, шагнул от стены, призраком проникнув в запертую комнату, сел на стул у кровати. Был он одет в солдатскую форму, но почему-то не в нынешнюю, пятнистую, а в гимнастерку старого образца, линяло-песочного цвета, у которой воротник застегивался на горле с помощью двух блестящих начищенной медью пуговичек, а пояс туго стягивал жесткий черный кожаный ремень. Славик сел, заложив ногу на ногу и, покачивая тупым носком запыленного кирзового сапога, сказал с упреком, по-отцовски оттопырив нижнюю губу:
– Что ж ты забыла-то меня, мама?
Ирина Сергеевна рывком поднялась с кровати, бросилась к нему, обняла, чувствуя шершавую ткань гимнастерки и заливаясь теплыми виноватыми слезами, принялась кричать:
– Нет! Нет!
Она целовала сына в бархатистые, персиковые щеки, влажные то ли от ее, то ли от его слез, а кто-то – судя по голосу, «солдатская мать» из комитета, грохотала назидательно из-под черного, как в телестудии, потолка:
– Не целуй его, детынька, не целуй! Он же мертвый! – А потом скомандовала, как режиссер на съемках: – Стоп! Снято! Славный сюжетец получился!
– Не-е-ет! – закричала Ирина Сергеевна, чувствуя, что убить готова эту толстую стерву, но было уже поздно. Славик растаял, прахом рассыпался в материнских руках, и она проснулась, костенея от ужаса.
Лицо ее и впрямь оказалось залито слезами, сердце колотилось где-то под подбородком, грозя разорвать горло, давило так, что дыхание перехватывало, и душное одеяло из настоящего лебяжьего пуха, которым так гордилась когда-то мама, уверяя, что оно немецкое еще, трофейное, навалилось вдруг могильным камнем, и Ирина Сергеевна с ужасом барахталась под ним, запутавшись ногами, как в силках, в кружевном пододеяльнике. Повернувшись неловко, она свалилась на пол и ревела там, уткнувшись лицом в жесткий ворс паласа, от обиды. Ну как же, как же она могла забыть Славика, если он снится ей по ночам, а днем не бывает часа, да что там часа, минуты, нет, даже секунды, когда бы она не думала о нем…
Потом все-таки нашла в себе силы встать, набросила на плечи легкий халатик и, нашарив шлепанцы, отправилась, сомнамбулически натыкаясь то на стул, то на шкаф, на кухню греть чайник, с трудом соображая, что означают багровые отблески за окнами – зарю или закат солнца перед долгими сумерками?
Икая после рыданий и утирая разбухший нос попавшимся под руку кухонным полотенцем, Ирина Сергеевна поклялась себе никогда больше не пить снотворного, не туманить малодушно головы в то время, когда решается судьба сына и ей, матери, требуется, как никогда, ясный ум и трезвый расчет.
Однако, трезво рассуждая после чашки крепкого чая, она поняла, что идти ей больше некуда и просить некого. Разве что Бога? Вот именно – в церковь! – осенило ее.
Ирина Сергеевна никогда не причисляла себя к верующим. Стыдясь, она признавалась себе, что религия, Бог для нее были чем-то вроде суеверия – все-таки лучше от греха подальше свернуть, если дорогу перебежала черная кошка, а вернувшись по какой-то причине с полпути домой, следует глянуть хотя бы мимолетно в зеркало. А решаясь на трудное, ответственное дело, желательно перекреститься украдкой – так, чтоб незаметно вышло для окружающих – хоть какая-то дополнительная гарантия успеха.
Когда
Сейчас, после всех мытарств, церковь показалась ей местом, где действительно можно быть услышанной Богом. Не пытая себя, есть ли Он или нет, она почувствовала внезапно, что есть некая сила, управляющая мирозданьем, обладающая каким-то своим, непонятным большинству людей разумом, и решила непременно достучаться до этого вселенского существа. В конце концов она мать и имеет на это право!.. Ведь просит она не за себя, а за сына. Просит не благ, не удачи в личных делах, а высшей справедливости, по которой ни за какие грехи нельзя отнимать у матери единственного, такого желанного сына. И если в чем-то страшно согрешила она, то пусть Господь накажет ее какой-то другой, самой изощренной карой, какую и придумать-то нельзя, но только не обрушивает свой гнев на ни в чем не повинного Славика. Тем более – с некоторой обидой на Бога думала Ирина Сергеевна, – что ничего ужасного, святотатственного на этой земле она вроде бы и не совершала. Даже аборта ни разу не сделала, не прелюбодействовала, не крала, не пьянствовала. Другие-то вон как себя ведут, и ничего… И дети целы, и сами здоровы… За что ж ей-то? Да, не верила в Бога… почти не молилась, даже иконы в доме нет, свечек в церкви не ставила. Так ведь и не богохульствовала, ерундой всякой, вроде черной магии, не занималась, на картах не гадала… Вернее, бывало в девичестве, ворожили с подружками под Крещение, так вроде как в шутку, по народному обычаю – каким мужу быть, еще на что-то… Она и значения не придавала тому, что у нее тогда выходило, глупость какая-то, по крайней мере, Игоря, остолопа эдакого, ей те гадания не сулили… Велик ли грех, чтоб за него… так-то?
А утро между тем разгоралось – последнее, августовское. Печально пламенели под окнами на газонах розовые махровые астры, осыпались мелкие монетки медных листьев с придорожных карагачей, и в воздухе повисла прохлада и тревожное ожидание осени…
Ирина Сергеевна допила вторую чашку чая, отставила ее, звякнув блюдечком, и почувствовала внезапно, что день этот – решающий.
В городе было несколько церквей, кажется, три… или четыре, но точно знала она адрес только одной, главной, если можно так говорить о церквях. Точнее, это был собор, который все называли Никольским, – должно быть, по имени святого, в честь которого он был построен еще до революции. Ирина Сергеевна представления не имела, с какого часа открываются храмы для прихожан, но рассудила здраво, что после девяти утра собор, как все порядочные учреждения, должен быть доступен для прихожан.
Собираясь, вспомнила, что находиться в церкви женщинам с непокрытой головой возбраняется, и отыскала в шифоньере мамину легонькую косыночку, может быть, не слишком подходящую к случаю – голубую, в мелких темно-синих цветочках, каких в природе конечно же не бывает, хотя… кто знает? Сперва Ирина Сергеевна хотела положить косынку в сумочку, потому что она и носить-то такие платочки толком не умела, не знала, как их повязывают, с детства не покрывала головы, разве что летом шляпкой, а зимой шапкой меховой или вязаной, на работе – колпаком белым, медсестринским. Но, решив не лукавить перед Богом и предстать перед Ним как положено, повязала кое-как косынку у зеркала, подобрав и спрятав пряди волос.
Собор был виден издалека, сиял за три квартала холодными осенними куполами, будто звезда горела золотом над бетонными многоэтажками, осеняя из космической выси колодезный мрак огромных и пустых дворов с искореженными детскими площадками, выгоревшими пятачками чахлой травы и бельевыми веревками с белыми простынями, что напоминало прифронтовой лазарет в опустошенном житейскими боями городе.
Торопливо, будто не замечая, миновав нищих у ограды, – подать им было нечего, впору самой с протянутой рукой рядом садиться, – Ирина Сергеевна, низко надвинув на брови платок, поднялась по широким, отполированным тысячами ног ступенькам в храм и остановилась при входе растерянно.