Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
– Естественно, крещеная, раз в церковь пришла. А у вас что ко мне? Какие-то вопросы?
– Вопросы, сестра, – смутившись будто, часто закивала цыганка, – большие, сестра, вопросы. Пойдем со мной, помоги.
– Никуда я с вами, гражданочка, не пойду! – отрезала Ирина Сергеевна и поджала губы победно, радуясь своей непреклонности. Вот как с ними, оказывается, надо! Научили, наконец, рохлю…
– Выручай, сестра! – заискивающе улыбнулась цыганка, притушив угольки вспыхнувших было негодующе глаз. – Сыночка крещу. Пойдем, хрестной мамой будешь!
– Что-о? – удивилась Ирина Сергеевна. – Я-а-а?
– Одна я, сестра, – смиренно склонила голову цыганка, – без отца ребеночка крестить можно, а без крестной матери – нельзя. Пойдем…
– Да вон их сколько по улицам бродит… Ваших-то, – не верила Ирина Сергеевна.
– То не мои. Я от своего табора отбилась. Нельзя, чтобы ромалы меня здесь увидели. Плохо будет. Пойдем!
«Господи, да что же я делаю», – спохватилась, уже бредя послушно за цыганкой, Ирина Сергеевна, но, изменив себе, новой, надменно-недоступной, махнула обреченно рукой: «А… будь что будет! Не все же они плохие… наверное…»
Обряд крещения проводили не в храме, а в салатно-зеленой, с веселенькой голубой крышей часовенке. На лавочке у входа сидела девочка-цыганка лет шести и держала на коленях, покачивая и напевая хрипловато-простуженно, малютку, завернутого в легкую шаль. Малыш спал, чмокая во сне соской-пустышкой. Цыганка-мать сказала что-то девочке на своем языке, взяла ребенка, чмокнула в молочно-кофейного цвета щечку и протянула Ирине Сергеевне. Та взяла, осторожно прижала к груди. Малыш проснулся вдруг, сморщился, вывалил языком соску, заплакал жалобно. Цыганка нагнулась, подняла с земли выпавшую пустышку, облизала резиновый сосок и сунула в рот сыну. Тот затих, зачмокал умиротворенно.
Из дверей часовни вышел батюшка – огромный, до бровей заросший черной, с густой проседью бородой, пробасил приветливо:
– Жду вас, рабы божьи, входите… – И, глянув пристально на Ирину Сергеевну, младенца в ее руках, заметил: – Ишь, крестная-то какая у мальца… светленькая!
– Наши тоже блондинки бывают, но не такие, – будто хвастаясь крестной, заявила цыганка. – А еще говорят, что мы русских детей крадем, от того и дети беленькие рождаются… А зачем нам чужих красть? Мы своих нарожаем.
– Правильно глаголешь, мать! – одобрил батюшка. – Все мы во Христе братья. – А генотип – кому смуглый, кому светлый – тоже от Бога.
Чуть позже Ирина Сергеевна, стоя с ребенком на руках, внимала завороженно словам священника, и ей казалось, что она, хотя и слышала впервые, давно знала их, без труда вникая в высокий смысл старославянского языка.
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем ни невидимым, – нараспев читал батюшка Символ Веры. – И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единородного. Иже от Отца рожденного прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения, сшедшего с небес, и воплотившегося в Духа Свята и Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшаяся…
Она держала ребенка – маленького, невесомого цыганенка, дитя не своего, чуждого племени, но понимала теперь, что чужих – не бывает, потому что ребенок, притихший под басовитое гудение священника, тыкался, прижимаясь к ней в поисках кормящей груди, веря, что не оттолкнут его, не обидят… И сына его, томящегося сейчас в неволе за тридевять земель, в холодных от тумана горах, может быть, согреет кто-то, уставший от ненависти и крови, вот так же, вспомнив о доброте и терпимости, завещанных нам свыше…
Батюшка осторожно взял у нее ребенка, поднес к купели.
– Как наречем раба Божьего, мать? – строго спросил он у растерявшейся Ирины Сергеевны.
– Василий! Василий Хлебников, – подсказала, горя очами, цыганка.
– Крещается раб Божий Василий во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа. Аминь.
Батюшка надел на шейку ребенка алюминиевый, васильковой глазури крестик. Потом провел кисточкой по лбу, груди, векам, рукам и ногам ребенка.
– Прими печать дара Духа Святаго. Аминь. – И, возвращая младенца Ирине Сергеевне, добавил: – Василий Хлебников… Хорошее имя и фамилия… вкусная! – А потом обернулся к цыганке, молвил строго: – Смотри, не испорть ребятенка, мамаша! Жизнь ваша цыганская вольная, да чтоб волю эту вы в корысть не употребляли. Не воруй, не обманывай, тому и сына не учи. А вот праздники себе и людям вы, цыгане, устраивайте. Пойте, пляшите, музыку играйте. Тем и на пропитание зарабатывайте. Сие не грех. Так что прощай, Василий Хлебников, благословляю тебя.
Батюшка осенил младенца огромными, как у молотобойца, перстами. У порога часовенки Ирина Сергеевна передала на удивленье молчаливого ребенка матери. Цыганка, приняв его, глянула на крестную проницательно.
– Скажи, красавица, какая печаль тебя гложет? Может, я чем-нибудь помогу?
«Нет уж, помогла одна…» – чуть не сказала вслух Ирина Сергеевна, но обнаружила вдруг, что обида на соплеменницу новой знакомой прошла, растворилась в церковных стенах, и ответила просто:
– Сын у меня на чеченской войне в плен попал. Чувствую, что живой пока, мается, а как дальше будет – не знаю. Куда только не обращалась – никто помочь не может.
– Я помогу. – Сказала цыганка. – Заговор материнский знаю – от разлуки с дитем. Не наш, не цыганский заговор. Ваш, русский. Он древнюю силу имеет.
Ирина Сергеевна замялась, сомневаясь.
– Я слышала, будто церковь такие вещи… не одобряет.
– Вот те крест православный! – перекрестилась цыганка на купола собора. – От чистого сердца помочь хочу. Бог простит. Слышишь, Господи? Я бедная цыганка. Не ворую. Грешу, да, на картах гадаю и приврать могу. Но – не для себя. Для них, – указала она смуглым пальцем на ребенка у груди, затем на дочку, прижавшуюся щекой к материнской юбке и безучастно смотрящую вслед за матерью в белесую небесную высь, откуда кто-то – Ирина Сергеевна теперь была убеждена в этом, – взирал на них пристально, вслушиваясь. – Помоги нам, Господи, дай силы заговору моему, – опять истово перекрестилась цыганка и сказала, обратись к Ирине Сергеевна: – Пойдем вон на ту лужайку, там поворожу, заговор скажу.
И, отойдя с десяток шагов, встала посреди газончика на ухоженной церковной травке, забормотала, крестясь, вроде тихо, но так, что Ирина Сергеевна отчетливо слышала каждое слово.
«Разрыдалась душа моя в четырех углах дома. Отчего? По кровиночке моей родненькой, истерзалась я разлукою, проглядела я очи ясные, ожидаючи свою дитятку. Не взмелилось мне крушить себя. Стану я заговаривать, призову я Христа в помощники. Дай, Христос, мне свечу венчальную, чашу брачную, святой платок. Из загорного студенца почерпну я святой воды, посредь леса дремучего очерчусь я чертою призрачной. Заговариваю свое ненаглядное дитятко над чашей брачною, перед свечой обручальною, умываю своему дитятку чистое личико, утираю святым платком его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, кудри русые, поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, чище ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря. Отвожу я от тебя кровью материнской черта страшного, отгоняю вихря буйного, чужого домового, охраняю от ведьмы Киевской, от злой сестры ее Муромской, от злого ведуна, отмахиваю от ворона вещего, от вороны-каркуньи…»