Не возвращайся

Гауф Юлия

Я слышала это от Паши, и должна быть готова, но всё равно это дико. И… гадко. Тамила произносит всё это без капли стеснения, она будто имеет право высказывать Паше, ревновать его, беспокоиться.

Но она не имеет этого права! Это право — моё!

— Я так рада, что ты пригласил меня на разговор. Паша, пожалуйста, скажи, ты же ходил в больницу, я видела, — я услышала всхлип, а затем снова жалобный голосок Тамилы: — Ты сдал анализы, надеюсь? Проверься на яды, если еще не сделал этого. Я видела лицо твоей жены, я говорила с ней: она ненавидит! Отравит,

получит наследство, и будет жить припеваючи. Так в ваших кругах и бывает, я знаю.

Браво мне, я — Лукреция Борджиа!

— Всё сказала?

— Да. Ответь мне, пожалуйста.

— Ответить? Хорошо, я отвечу, — пророкотал голос мужа, и я напряглась еще сильнее… не подведи, Паша, не разочаруй! — Почему я выгляжу именно так как выгляжу — тебя не касается. Зачем я был в больнице — тебя не касается. Моё здоровье, моя семья — тебя не касаются. Что со мной будет — тебя не касается. Имя моей жены больше не произноси. Не смей больше писать Асе, звонить, присылать лживые сообщения… да, она рассказала, можешь не хлопать глазами. Или ты думала, Ася гордо промолчит, и я так и не узнаю о нашем с тобой «сексе»?

Вообще-то, именно так я и собиралась сделать. Когда я получила то сообщение от Тамилы с аудио и видео, я так устала выяснять отношения с Пашей и слышать одно и то же, что решила просто со всем покончить и не множить ложь. Дело не в моей гордости было, а в том, что я сломалась.

— Я… я просто подумала… я боролась! — закончила Тамила фразу увереннее, чем её начала. — Как умела, так и боролась! Если бы ты дал мне шанс, у нас бы всё случилось! Но ты и шанса мне не дал. Почему? Я же красивее Анастасии Николаевны! Моложе! Она, наверное, и детей уже иметь не может, а я могу, — в голосе её искреннее возмущение.

А мне неожиданно смешно. Для Тамилы что тридцать семь, что девяносто семь — одно и то же. Старость. И это единственное, в чем мы с девчонкой похожи, я тоже примерно так думала лет до двадцати.

— А еще Анастасия Николаевна…

— Ты не произносишь имя моей жены. Не говоришь о ней. Не думаешь, — перебил Паша. — О ней, обо мне, о Глебе. Я не воюю с женщинами, даже если женщины — проблядушки, но для тебя могу исключение сделать, да такое, что всё очень плохо закончится для тебя. Раз по-хорошему не понимаешь, слушай внимательно то, что будет по-плохому: тебя могут отчислить, Тамила. Выселить из жилья. А затем тебя повяжут на улице. Например, остановят проверить документы. Ты, конечно, их покажешь, но выяснится, что на тебя есть ориентировка как на клофелинщицу и организатора борделя. И тебя арестуют…

— Ты не можешь!

— Тебя арестуют, — повторил Паша резче и ниже. — Может, дело дойдет до суда, а может тебе хватит и ментовских «субботников» и «каруселей». Слышала о таком? Вижу, что слышала.

А вот я не слышала. Открыла Сафари, и сделала нужные запросы, но даже открывать странички не стала, по превью поняла, о чём Паша говорил.

— Что решила? Продолжишь лезть ко мне и моей семье со своей «любовью» — получишь то, что я озвучил, а может и больше.

Я, хоть и не хотел бы этого беспредела, но не побрезгую. Или ты продолжишь жить своей жизнью, и сама отъебёшься от меня?

Во рту горечь, желчь. Я думала, их приватный разговор откинет меня в прошлое, в ту ночь в нашем загородном доме, когда Паша сошёл с ума и решил устроить «проверку» Тамилы: они пили, разговаривали, флиртовали, Тамила целовала моего мужа и в итоге сняла трусы. Паша хотел записать их тет-а-тет, чтобы отвадить Тамилу, но какой смысл в той записи, если мы с Глебом вошли, не позволив Паше доиграть? Да и та проверка оказалась не проверкой Тамилы, а проверкой самого Паши. Не знаю, прошёл бы он её тогда, не прерви мы его, или не прошёл бы.

Он ошибался и после.

И я ошибалась тоже.

Но сейчас я, наконец, успокоилась, и ревность моя к этой девочке испарилась.

Раньше я была категорично несогласна с утверждением, что то, что нас не убивает, делает нас сильнее. Мне это такой чушью казалось! Нас многое не убивает, но ранит, оставляет шрамы, делает инвалидами — физически или ментально, ломает. Я и сейчас думаю, что многие неприятности, которые нас не убивают — ослабляют нас, и посланы не во благо, а в наказание, чтобы всё испортить.

Но, может, то, через что мы с Пашей прошли, послано во благо? Мне ведь совсем недавно казалось: всё кончено, семья разрушена, мир рухнул, и я задохнусь, не выберусь из-под этих осколков, так и останусь под ними подыхать в одиночестве. Но я поднялась, отряхнулась, и с каждой минутой всё сильнее убеждаюсь: рухнул не наш мир, а театральные декорации. И дышать я не могла из-за средневекового платья, сдавившего мою грудь.

Может, нам с Пашей и нужна была эта встряска, иначе бы прожили до старости, отметили бы полвека вместе, да так друг друга бы и не узнали по-настоящему, прячась в долбаных декорациях «правильной успешной» жизни.

Хм, так я, чего доброго, Тамиле спасибо скажу.

Хрен ей!

— Ты серьезно? — прошептала Тамила после, кажется, минутной паузы. Плачет тихо.

— А ты как думаешь?

— Я тебя люблю!

— А мне похуй. Разлюби. Люби дальше. Только отъебись уже, иначе…

— Я поняла. Поняла, ясно? Устраняюсь! — прошипела девчонка. — И живи как хочешь, и с кем хочешь! Сам потом локти кусать будешь, вот только поздно будет! А за твои угрозы Бог тебя накажет!

В динамике раздался скрип. Кто-то встал со стула, кажется.

— Бог, если он есть, уже меня наказал. Тамила, я был слишком терпелив, но это было моё последнее предупреждение. Больше разговоров не будет. Полезешь — пожалеешь, и сильно. Дальше ужинай одна, мне пора.

Паша вышел из ресторана через четыре минуты. Сел в машину. Мы молча переглянулись, на немой вопрос мужа я кивнула — да, я в порядке, нет, я не жалею.

Я завела машину. Паша потянулся к моей руке, сжал ладонь.

— Я тебя люблю, Ася. Как же я тебя люблю!

Обернулась к нему. Улыбаться губами сил нет, но глазами, вроде, получилось.