Не все мы умрем
Шрифт:
Герман тоже молчал, не мешая себя разглядывать. Он следил за ее глазами, остановившимися на его губах. Если бы мужчина не знал, зачем его пригласили на Гоголевский бульвар, то мог бы подумать, что он ей нравится. Герман не имел дело с такими странными женщинами и не знал, чего можно от нее ожидать. Однако страха в ее широко раскрытых зеленых глазах не увидел. Может, сумасшедшая? Нет! Глаза были чистые, ясные, взгляд прямой, твердый. У сумасшедших таких глаз не бывает. Быть прекрасным психологом его вынуждали обстоятельства. Тревога и решимость, которые Герман заметил в ней в первый момент, настораживали. Но только в первый. Он ей нравится, если судить по выражению ее глаз, только не в обычном понимании этого слова, никакой сексуальной подоплеки. Придя к такому заключению и желая ей помочь, он повторил:
— Слушаю.
— Сейчас я ничего не смогу вам сказать. За мной наблюдают. Возьмите этот дипломат и передайте мне какую-нибудь бумажку. — Прочтя в его глазах недоумение, пояснила: — У вас есть просто чистый листок бумаги? Передайте его мне.
Герман сначала открыл дипломат и тут же его захлопнул. Полез в карман, вынул оттуда листок, раскрыл его, повертел и со вздохом передал Евгении. Евгения сунула листок в карман. Встала и сказала:
— До понедельника.
— Это тот толстяк? — кивнул на телефонную будку Герман.
— Да, это мой шеф, — подтвердила Евгения, вставая.
А Барсуков, наблюдавший из будки, вдруг выскочил из нее и вприпрыжку побежал в переулок к особняку, трясясь на ходу, как желе, и каждую секунду ожидая пулю в спину. Евгения спокойно пошла за ним следом.
В офисе Барсуков налетел на нее как смерч:
— Что это за тип?
— Я боялась на него смотреть. Один раз глянула — и достаточно.
— Как он выглядит?
— Высокий, седой, немолодой уже. — Евгения врала напропалую. — Одет прилично — в светлый костюм.
— Костюм я и сам видел! Ты подробности говори, подробности!
— Какие подробности? Говорю вам — я на него не смотрела. Да, вот еще что: на левой руке не хватает двух пальцев.
— Отстрелили?
— Этого я у него не спрашивала, — улыбнулась Евгения.
— Ну да. А что он у тебя спрашивал?
— Он спрашивал, — помедлила Евгения, — почему вы за нами наблюдаете?
— И что ты ответила?
— Что вы моя «крыша».
— Правильно! Ты забрала у него договор?
Евгения полезла в карман и вынула какую-то бумажку.
Барсуков побледнел:
— Это не то!
— Да, это не то. — Она порылась еще и достала наконец договор.
Шеф вырвал его из рук.
— А где наш экземпляр? — спохватился он, озираясь.
Евгения достала договор из папочки:
— Вот наш экземпляр, Сергей Павлович.
Барсуков переводил глаза с одной бумаги на другую и никак не мог поверить своему счастью. Поднял листки на свет. И водяные знаки на месте. Неужели все кончилось — и он живой!
Когда Евгения скрылась, Герман еще раз открыл дипломат, хмыкнул, посмотрел по сторонам и как ни в чем не бывало пошел к памятнику Гоголю, за которым маячила его наружка.
Чудно! Соколов вертел в руках письмо, адресованное ему Мокрухтиным Федором Степановичем. Обратный адрес еще чуднее: Москва, 109029, Большой Калитниковский проезд, дом 11, участок 12, линия 24, место 8.
Что это за адрес? Какой-то бред!
Он разорвал письмо. На стол выпали две компьютерные распечатки.
На первой с могильного памятника на него смотрел сам Олег Юрьевич Соколов с овальной фарфоровой фотографии.
Соколов похолодел. Кто-то проник в его тайну.
На второй распечатке — прокурор Болотова, которой Мокрухтин передает взятку. Изображение Болотовой было перечеркнуто крестом. И подпись: «До понедельника».
Только две распечатки. И все. Вот такой пасьянс.
Он посмотрел на штемпель. Почта Г-48. Район метро «Спортивная». Недалеко от дома Мокрухтина. Послано вчера. Потом еще раз — на адрес. А! — здесь есть телефон: 270-50-09. И приписка: звонить круглосуточно.
Он набрал указанный номер. Что это за контора?
— Калитниковское кладбище! — ответил женский голос.
Соколов слегка растерялся.
— Говорите! Я слушаю вас! — раздраженно повторила женщина.
— Вас беспокоит капитан Завадский из седьмого отделения милиции. Вы можете мне сообщить, кто похоронен на участке 12, линия 24, место 8?
— Подождите, товарищ капитан. Я посмотрю по компьютеру. Какая, вы сказали, могила? Восемь? Там еще никто не похоронен. Простите. В седьмой похоронена Мокрухтина Анна Ивановна, а восьмая принадлежит ее сыну — Мокрухтину Федору Степановичу. Но он еще жив.
— Как жив? Ах да, ну да, он жив. Спасибо. — И Соколов повесил трубку. Для них жив, если не похоронен.
Он разглядывал то фотографии, то, щурясь, смотрел в окно на Триумфальную арку, то переводил взгляд на Бородинскую панораму, то снова на фотографии.
«Что означает этот привет с Калитниковского кладбища? Что Мокрухтин проник в мою тайну. Шел по кладбищу и увидел могилу с моим портретом. Сфотографировал. Для чего? Чтобы шантажировать. И человек, который мне послал эту фотографию, изъял архив Мокрухтина, чтобы тоже меня шантажировать. Значит, он меня знает.
Но при чем здесь вторая фотография? Что Мокрухтин давал взятки? Я в этом не сомневаюсь. И какое это имеет значение, если он мертв? Может, меня хотят поставить в известность, что Болотова берет взятки? Я это и так знаю.
А что означает приписка «до понедельника»? Вывести на чистую воду Болотову до понедельника? Тот, кто обладает такими фотографиями, может вывести на чистую воду ее сам. Достаточно послать эту распечатку в вышестоящую прокуратуру. Но он этого не делает. Значит, ему не это надо. Значит, ему надо то, что сам он сделать не может, как и стоящая над Болотовой прокуратура.