Не все мы умрем
Шрифт:
Евгения вдруг встала с крылечка и сказала:
— Пойдемте к реке, — и подумала про себя: «Посмотрим, кто на это отзовется».
Герман растерялся. Он не услышал ее предложение, но почувствовал, что она зовет его. А может, она просто так сказала, наобум? Но Евгения Юрьевна смотрела прямо на него, как кошка на мышь. Мужчина опустил бинокль, и ему показалось, что он видит в темноте ее зеленые глазищи. Вот зрачок сузился и превратился в щель. Точно — кошка. И коготочки есть.
Сидеть у куста малины больше не имело смысла, да и не за этим он здесь. Как только узнал об убийстве Болотовой, так сюда и помчался. Но ведущий наружное наблюдение агент клялся и божился, что ее из виду не выпускали ни на секунду. Гуляла с мужем у реки, пила на веранде чай, смотрела телевизор. Потом легла спать. Вот и весь отчет.
И вот он приехал и не успел о ней подумать, как она появилась на крылечке и приглашает его погулять.
Впереди Евгении раздался легкий шорох.
— Вы что, видите в темноте? — спросил, подходя и улыбаясь, Герман.
— Нет, не вижу. Я чувствую. Вы мне сказали: вставай — я встала. Вы же хотите со мной поговорить, не так ли? Вот я и предлагаю вам пройтись к реке. Вас не хватятся?
Герман рассмеялся. Он понял, что она хотела узнать: один он здесь или с кем-то? Но ответил вопросом на вопрос:
— А вас?
— Домашние сладко спят: ничего не слышат, ничего не чувствуют.
Герману пришлось согласиться с этим утверждением, потому что, откровенно говоря, он не понимал, как Михаил Анатольевич живет со своей женой, если только не в бесчувственном состоянии. Евгения Юрьевна убивает, а муж ни о чем не догадывается и расследует, она ему помогает в этом (без нее он до тайника никогда бы не додумался). Но чего совсем не представлял Герман, так это того, чем такое расследование закончится.
Они вышли из калитки, и сразу за ними увязалась гигантская тень, а за этой гигантской тенью — еще силуэт, чуть поменьше.
Евгения привела Германа на то самое место, где вечером она сидела с мужем. Плескалась рыба в реке, но больше всего надрывались лягушки. Вдруг их хор замолкал, тогда стрекотали кузнечики в бурьяне, ныли мошки, и вновь лягушачий концерт обрушивался на них с яростью Ниагарского водопада.
— У вас ко мне накопились вопросы, я знаю, — сказала Евгения, приглашая его сесть на поваленную иву. — Но я думала, вы потерпите до понедельника.
— Я тоже думал, что вы потерпите с Болотовой до понедельника — и ошибся.
— Нас никто не слышит? — боязливо спросила Евгения, что-то чувствуя.
— Никто, — сказал Герман. — Кроме лягушек.
Евгения не поверила, но засмеялась. Ежик ей нравился.
— Можно сказать, — продолжал Герман, — что я знаю о вас все. Где вы родились, где учились, какими языками владеете, кто родители, даже бабушек с дедушками знаю. Анна Петровна, например, работала на Гознаке, где денежки печатают. Член партии ленинского призыва и дворянка к тому же.
Евгения опять рассмеялась.
— И все же, зная о вас все, я вас совсем не знаю. Для меня это слишком непривычное состояние. — И вдруг резко: — На кого вы работаете?
Евгения вздохнула как-то обреченно:
— На самое себя, — и, как почудилось Герману, пожала плечами.
Герман ей не поверил:
— Допустим. Откуда вы узнали об архиве?
— Да я о нем понятия не имела!
— А где архив? — тут же перебил ее Герман.
Она удивилась:
— Но я же сказала вам: на месте. И я так поняла, что вы его нашли.
— Я спрашиваю: где оригиналы?
— А-а-а! — протянула Евгения. — Значит, догадались!
— Догадался, догадался. Я сообразительный. Почему вы отдали мне копии?
— Потому что в тайнике лежали копии.
Герман переваривал услышанное.
— Тогда я повторю вопрос: где оригиналы?
— Вы спрашиваете, где второй тайник? Я понимаю, что он существует, но где — не знаю. И в принципе он был мне не нужен. Я взяла то, что меня интересовало.
— Болотова?
— Нет. Меня интересовал договор на озеленение между Мокрухтиным и моей компанией «Экотранс». Это улика, которую нужно было срочно изъять; в квартире Мокрухтина его не оказалось, хотя после нас он поехал сразу к себе домой. Поэтому я и сообразила, что есть тайник.
— Вы что, его из-за ста тысяч убили? — брякнул Герман.
— Ну, — протянула Евгения, — через мои руки проходили гораздо большие суммы, и мне никогда не приходило в голову из-за них убивать. Мокрухтина я убила потому, что он Мокрухтин. А деньги — это случайность. Что я должна была делать, если во время нашего разговора по факсу в мой кабинет вошел шеф, увидел ваш вопрос и перепугался до смерти? После убийства Мокрухтина он все время боится, что ему отомстят.
— Поэтому не ночует дома? — усмехнулся Герман.
— До этой сцены я не знала такой подробности. Но он вбежал, увидел ваш вопрос — «где он?» — а мой домашний телефон на факсе довел его до невменяемого состояния. Шеф принял все на свой счет и стал уговаривать меня вернуть деньги. Сам он боялся это сделать. Что мне оставалось? Вот я вам их и вернула. А ему отдала экземпляр договора из архива Мокрухтина. А кто не поверит? И он поверил.
Герман рассмеялся:
— И что же мне теперь с этими деньгами делать?
— Не знаю, — честно созналась Евгения. — А вам они разве не нужны? Возьмите их себе.
— За что? За молчание? — хмыкнул Герман.
— Но вы молчали и без денег, — нашлась Евгения. И скороговоркой: — Значит, за что-нибудь другое, я пока не знаю за что, а почему вы не донесли на меня?
Получив этот детский вопрос, Герман не знал, что на него ответить. Эта женщина все больше и больше нравилась ему — не в том привычном понимании этого слова, а в том, что он чувствовал к ней тягу вне зависимости от того, что она сделала, как чувствуют тягу к чему-то неизвестному, необъяснимому, запредельному, просто чувствуют — и все. Чтобы прояснить эту необъяснимую тягу, он спросил: