Не все мы умрем
Шрифт:
— Вот я здесь сижу на даче, на речку хожу купаться, а Завадский лежит в Склифосовского. И я переживаю, что в этом виноват отчасти и я.
— Почему ты? — пожала плечами Евгения. — Это его работа. Я, конечно, сочувствую, но если они впятером не могли взять одного, то кто в этом виноват?
— Мне надо было предупредить, что это будет не бандит. Но тогда по телефону я посчитал, что говорить оперативнику подобное неудобно. Получается, что я сомневаюсь в его профессионализме. Боялся, что он обидится. Лучше бы он обиделся, тогда не
Михаил Анатольевич, как истинный интеллигент, мучился.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь.
— Нет, я не преувеличиваю, — повысил голос Михаил, настаивая на своем.
Теперь оглянулась по сторонам Евгения. Она боялась, что их слушают. Впрочем, какая разница? Ежик и так все знает. Его люди, конечно, где-то поблизости, если всю дорогу от Москвы до Чехова ее вели две машины. То одна, то другая забегала вперед. А она остановилась у магазинчика саженцев и пропустила вперед обе. Так они дожидались ее у железнодорожного переезда! Вот конспираторы! Как будто шлагбаум им дорогу перегородил. Но поезда-то не было.
Но послушаем муки Михаила Анатольевича:
— Разве один Завадский на моей совести? А Зинаида Ивановна Завьялова? Ты когда-нибудь бывала в СИЗО?
— Я? Нет, в СИЗО я не бывала. Но от сумы и от тюрьмы не зарекайся, как говорит мудрая русская пословица.
— Ты вот все иронизируешь, а следственный изолятор это не дача. Это даже не в бочке сидеть. Это даже не яблони белить.
Евгения почувствовала раздражение:
— Миша, ты хочешь, чтобы я попала в СИЗО?
— Нет, я этого не говорил. Не передергивай.
— Ты на меня злишься, это я чувствую, но не могу понять почему.
Михаил тоже задумался: а почему, собственно, он злится на свою жену? Вывод был парадоксальный: если бы не она, ни о каком тайнике и речи бы не было. Никому бы и в голову не пришло, чего они все ищут, и ищут ли? Евгения — это горе от ума. Есть поговорка: не родись красивой, а родись счастливой. Это только одна часть правды. А вторая часть: не родись умной — горя не оберешься. Это касается не только самой женщины, но и ее близких.
— Жалко мне Зинаиду Ивановну! — с чувством сказал Михаил Анатольевич.
— А что ты мог сделать? — спросила Евгения.
— Ну, не выдавать места, где она скрывается. — Михаила уже понесло на глупости. — Сказал бы — не знаю!
— Тогда спросили бы у Завадского.
То, что у Евгении на все был ответ, окончательно разозлило мужа. И все-то она помнит, и все-то она знает, и про Завадского, и про то, что они вместе с Завадским отвозили Зинаиду Ивановну к подруге.
«Лучше бы я ей не рассказывал. Постой-постой, но ведь ты сам просил у нее совета, сам упрекал ее в равнодушии к твоим делам». — Михаил Анатольевич окончательно запутался. И в очередной раз признался, что у него на душе.
— Если честно, — повернулся он к жене и перестал тем самым смотреть с раздражением на реку, в которой плескались щуки, — знаешь, что мне хочется? Чтобы эту Гиену Борисовну тюкнули чем-нибудь тяжелым по голове — и дело с концом! Вот что мне хочется!
— Ты знаешь, мне этого тоже хочется, — созналась Евгения. — И даже очень. Миша, я тебе как философ скажу: мысль человеческая — субстанция вполне материальная. А мысль, облаченная в слово, творит чудеса.
— Опять пошла философия. Что ты этим хочешь сказать — непонятно. Я тебе про жизнь, про бедную женщину, которая в камере сейчас сидит с уголовницами, а ты мне про мысль изреченную. Ты лучше скажи, что делать?
— Да я уже боюсь что-либо тебе советовать.
Михаил вздохнул:
— Ну, извини меня, Женька, извини. Видишь, мужик мается? Пожалей, посоветуй. А я поступлю наоборот.
Евгения засмеялась:
— Ну хорошо. Так и быть. Советую. Пока Болотова ведет это дело, ты ничего не сделаешь. Но я думаю, Болотова мешает не только тебе. Иначе чего она так взъелась на тебя? Из-за тайника, конечно. Который пустой. Ну а теперь выводы делай сам.
— Не могу, — признался Михаил. — Ума не хватает.
Евгения встала:
— Пойдем. От реки уже сыростью тянет, да и стемнело почти.
Они шли по лугу, над мокрой травой висел аромат мяты, и Евгения по дороге нагибалась и срывала в темноте душистые побеги.
На даче вскипятили чайник, заварили свежесорванную мяту, пристроились на веранде, где стоял маленький переносной телевизор. Показывали хронику происшествий дня.
К телефону подошел муж Болотовой.
— Это хто? — спросил дребезжащий старушечий голос в трубке. — Алена Борисовна дома?
— Какая Алена Борисовна? Куда вы звоните?
— Прокурорше Болотовой. Я чево, не туда попала, что ли?
— Кто ее спрашивает?
— Мокрухтина Анна Ивановна. Ты ей, милок, скажи, она подойдет.
— Минутку. Я сейчас посмотрю, дома ли.
Муж положил трубку рядом с телефоном и пошел на кухню.
— Тебя спрашивает какая-то кошелка. Мокрухтина Анна Ивановна.
— Кто? — побледнела жена. — Мокрухтина?
— Сказать, что ты спишь?
— Нет, я подойду.
Болотова взяла трубку.
— Здравствуйте, Елена Борисовна, — сказал бодрый женский голос. — Не хотели бы вы приобрести кое-что из архива Мокрухтина Федора Степановича?
У Елены Борисовны пресеклось дыхание. Первый импульс — бросить трубку. Второй импульс — она нажала на клавишу записи. В висках толчками билась кровь. У Болотовой была гипертония.
— Что ж вы молчите, Елена Борисовна?
— Нет-нет, я не молчу. — Болотова наконец справилась с дыханием. — Я думаю.
— Так вы хотите? Или мне передать материал компетентным органам? У меня здесь есть кое-какая пленочка, кое-какие документики. Я прошу за все это совсем немного: пять тысяч долларов. Только не говорите, что вам их надо собирать. Я знаю, они у вас дома.