Не все мы умрем
Шрифт:
— Ферштейн? — спрашивала Евгения Юрьевна.
Опять рычание.
Герман незаметно приблизился.
В траве, среди кашек и ромашек лежали бок о бок женщина и пес. Евгения Юрьевна, подперев голову руками, читала Лентяю Канта.
— Хорошо. Если ты не понимаешь, я переведу. «Могу ли я эмпирически…»
Водолаз зарычал.
— Ох! — трагически вздохнула Евгения Юрьевна. — Прости. Эмпиризм — это учение в теории познания, считающее чувственный опыт единственным источником знаний. Что такое чувственный опыт? Показываю. — Она почесала пса за ухом. — Ферштейн? А познание связано с твоей башкой. — Евгения ласково взъерошила огромную голову Лентяя.
Герману показалось, что пес прорычал «ферштейн».
— Я могу продолжать?
— Рррр!
— Продолжаю: «Могу ли я эмпирически сознавать многообразное как одновременно существующее или последовательное — это зависит от обстоятельств или эмпирических условий». Здесь, по-моему, тебе уже все понятно. Идем дальше: «Поэтому эмпирическое единство сознания посредством ассоциации представлений само есть явление и совершенно случайно». Что ты на это скажешь?
— Не знаю, что и сказать, Евгения Юрьевна, — подал голос Герман. — Бьюсь об заклад, что в нашей деревне только человек пять-шесть, не больше, способны мыслить подобным образом. — И он засмеялся.
Евгения резко захлопнула книгу и повернулась на бок, из-под ладошки, прищурившись от солнца, глядя на Германа:
— Почему вы один? Что-нибудь случилось?
— Случилось страшное! — приятным баритоном пропел Герман и протянул ей руку. — В Москве траур. Над государственными учреждениями приспущены флаги, на улицах рыдают люди, а по телевизору показывают «Лебединое озеро». Догадываетесь почему? В общем, совершенно случайно посредством ассоциации эмпирическое единство сознания являет свою противоположность. — И он заговорщически улыбнулся.
Последняя фраза поразила Евгению больше, чем его имя-отчество, чем спортивные маты для спецназа, чем даже смокинг с бабочками. Она стояла и хлопала ресницами, неотрывно глядя на мужчину. И было от чего.
Вот вы, могли бы вы выразить мысль, что Евгения Юрьевна Смолянинова погибла, таким образом? Что у всех на глазах совершенно случайно произошло нечто трагическое и у всех возникли некоторые ассоциации, что ее в живых нет? Вряд ли.
«Так может мыслить человек либо имеющий специальную подготовку в виде философского факультета, что в данном случае маловероятно, либо обладающий определенным уровнем культуры мышления», — думала Евгения Юрьевна.
Она так растерялась, что непроизвольно дотронулась до него, словно не доверяла не только своему разуму, но и своим чувствам, а в глазах Евгении Юрьевны появилась просьба ее извинить за все сразу: за парк, за архив, за Соколова…
Герман наблюдал за ней с чувством глубокого удовлетворения. На губах его блуждала улыбка. С третьим заданием она справилась блестяще. С четвертым тоже. Хотя умение шить и философия находятся в разных плоскостях, на очаровательном философе красовалась вполне пристойная юбочка, а жилетки уже и в помине не было.
— У вас столько талантов, Евгения Юрьевна, — закачал головой Герман, — но я надеюсь присоединить к уже известным хотя бы еще один.
— Готовить я умею, — очнулась Евгения. — Если вы это имели в виду. Ужин вас ждет.
— Это, это, — Герман приглашающе повел рукой в направлении дома.
У них за спиной заскрежетали железные ворота гаража. На тропинке появилась фигура мужчины с руками-граблями. Глядя на него, у Евгении поколебалось представление о божественной природе человека; создавалось ощущение, что Дарвин абсолютно прав: человек произошел от обезьяны. Если бы мужчина был чуть пониже ростом, то его растопыренные пальцы касались бы земли; а если бы еще и позвоночник немножко сгорбился, то он мог бы вполне передвигаться на четвереньках.
— Знакомьтесь. Антон, — представил его Герман. — Или Антон Алексеевич, если вам так больше нравится.
Евгения по привычке протянула руку, как в офисе, и ее ладошка оказалась в железном захвате натренированных эспандером пальцев.
— Очень приятно. — Мужчина потряс ее руку и отпустил. В данный момент он говорил действительно то, что думал. Если молодая женщина с ангельским лицом смотрит на него и завораживающе улыбается, то это очень и очень приятно. Но это приятно вдвойне, если Герман сознается, что тоже упустил ее, и таким образом они с Антоном квиты. Антон прошляпил Евгению Юрьевну у ее дома, а Герман в парке.
А Евгения вправду была заворожена человеком, которого она про себя тут же окрестила: «два в одном». Он не походил ни на Ивана, ни на Германа, ни на боевых слонов персидской армии. Дело в том, что верхняя часть туловища была у Антона пятьдесят шестого размера, а нижняя — сорок восьмого.
«Наверное, сразу два костюма покупает, — озабоченно думала Евгения. — Одеть такого мальчика — непросто. — Она шла к дому и улыбалась. — Вот почему надо готовить побольше — Лентяй здесь ни при чем! — их в самом деле за столом будет четверо: она, Герман и два Антона, сорок восьмого и пятьдесят шестого размера».
Лентяй на ужин не претендовал, наевшись до отвала разных косточек и шкурок еще во время готовки, но лежал рядом с плитой — так, на всякий случай: вдруг что со стола упадет. Герману Евгения положила в глубокую тарелку фаршированные мясом перец, баклажан и помидор, для начала по одной штучке; а Антону — сразу по две. Герман как глянул в его тарелку, так и прыснул. Но смутить Антона Алексеевича или вывести его из благодушного настроения за ужином было невозможно, особенно его верхнюю часть. Он лишь довольно хмыкнул и придвинул тарелку поближе.
— Что это? — с любопытством спросил у Евгении простой русский парень, белобрысый, веснушчатый и лопоухий.
— Персидская кухня, — проинформировала Евгения. — Бадымджан долмасы. Голубцы из синеньких, перца и помидоров.
Герман вопросительно поднял на нее глаза от своей тарелки.
— Нет, в Иране я не была. Соседка-армянка научила.
— Армянка? А это что? — Антон взял соусницу со сметаной, в которой виднелись маленькие желтовато-беловатые крошки. Недоверчиво понюхал.
— Чеснок, растертый с солью, а затем залитый сметаной, — объяснила она Антону. — Чтобы не было запаха, ешьте петрушку. — И Герману: — Эта армянка была писательницей. Даже членом Союза. До бакинских событий жила в Азербайджане. И неплохо жила, по ее же словам. В основном переводила с азербайджанского на русский вирши местных литераторов. И сама иногда пописывала и издавалась. В общем, не бедствовала. В Азербайджане образованные армяне и евреи чувствовали себя достаточно комфортно, в отличие от русских. Мне кажется, вы понимаете почему.