Не все мы умрем
Шрифт:
— У Гойи.
Уголки губ Великого инквизитора от удивления поползли вверх.
Растерялись и подручные. Грешник испуганным взглядом проследил, как один из палачей со страшными бесцветными глазами направился в угол камеры пыток и сунул раскаленную голову в бочку с водой; в бочке забулькало, зашипело, повалил пар, палач поднял остывшую голову и зафыркал, отплевываясь. Авдеев испустил жалобный стон, предвидя начало экзекуции. Палачи Святой инквизиции всегда демонстрировали перед пыткой орудие и способы дознания; Авдеев об этом знал и представил себя захлебывающимся в грязной вонючей жиже.
— У Гойи, — повторил он с надеждой, сполз со стула на пол и воздел длани к небу.
Взгляд Великого инквизитора пробежал по фигуре грешника вплоть до кончиков рук, поднятых в мольбе, и уперся в картину «Супрема» кисти гениального Гойи, висящую над головой Авдеева. И он указал на нее перстом.
— У Гойи, — радостно закивал Авдеев.
Подручные сняли картину в тяжелой золоченой раме, за нею открылась дверца сейфа. Авдеев с готовностью протянул ключи. В сейфе лежали пачки долларов. Не сто тысяч, как ожидал Великий инквизитор, а несколько меньше.
— Где остальные?
Авдеев поднялся и стал вытаскивать из карманов мелочь и складывать ее на стол.
— Все. — Он вывернул последний карман.
— Хорошо, сын мой. Ты идешь правильной дорогой, — прочитал Авдеев по губам Великого инквизитора и вздохнул с некоторым облегчением.
Подручные сгребли деньги в портфель Авдеева и поставили его рядом с креслом Великого инквизитора.
— А теперь, сын мой, чтобы мы могли удостовериться в искренности твоего раскаяния, скажи, есть ли лица, принадлежащие к вашей секте, которые ищут архив дона Мокрухтина?
— Есть, ваше преосвященство, есть! — обрадовался Авдеев возможности доказать свою приверженность христианской вере и Римской церкви. — Но они не там ищут!
— Почему не там?
— Потому… — Авдеев пытался вспомнить — и не мог. От напряжения он вспотел, но его воображение услужливо подсовывало ему лишь жуткие картины массовых аутодафе где-нибудь в Кастилии или Валенсии.
Великий инквизитор встал. В руках его развернулся свиток:
— Мы, генеральный инквизитор во всех королевствах и владениях, против еретической испорченности назначенный… — звучал в ушах Авдеева ровный монотонный голос председателя трибунала, от которого мурашки поползли по телу и во рту пересохло.
— Я вспомню! — закричал Авдеев. — Я вспомню!
— …и уполномоченный святым апостольским престолом, постановляем…
Грешник, обезумевший от неумолимо надвигающегося на него приговора трибунала, вдруг бессвязно забормотал:
— Его надо похоронить, его надо похоронить… И все откроется…
Подручным надоело слушать подобную ересь, и они выкрутили ему руки за спиной и поволокли к бочке, но один взмах руки Великого инквизитора — и его отпустили.
— Надо похоронить? Все откроется после похорон?
— После похорон, после похорон… Супрема, супрема… — качался Авдеев.
Соколов поднялся с кресла, прихватив портфель с деньгами, и трое исчезли, оставив несчастного безумца наедине с Испанией, Верховным трибуналом и Великим инквизитором.
Так закончилась для Авдеева «Испанская баллада».
Утром следующего дня секретарша, приходившая на работу первой, застала главного врача в невменяемом состоянии. Он ползал по совершенно разгромленному кабинету, периодически воздевал руки к потолку, жалобно скулил при этом, бился головой об стену и голосил:
— Supremo, supremo, supremo!
На прибывших врачей психиатрической помощи господин Авдеев бросился с кулаками, а одного даже попытался укусить, — тогда здоровенные санитары надели на него «санбенито», спеленали, как куклу, и понесли к машине.
Последнее, что услышали от него высыпавшие из кабинетов сотрудники, было:
— Supremo Tribunal de la Santa Inquisicion.
Они сильно удивились, как и врачи-психиатры, — с таким феноменом никто из них раньше не сталкивался. Все указывало на то, что Виктор Семенович Авдеев за одну ночь выучил испанский и от этого сошел с ума.
Глава третья
Евгения стояла у плиты, поджаривая гренки. Мужчины, прихлебывая кофе, просматривали за столом газеты, — только страницы шелестели.
— Вы читали сегодняшний «Коммерсант»? — обратился к Евгении Герман.
— Я вообще не читаю газет, — пожала плечами женщина.
— Напрасно, — хмыкнул Герман. — Здесь на последней странице в нижнем правом углу человек умер.
Евгения удивленно повернулась, глаза Ежика смеялись. Он стал читать:
— Двадцать пятого августа в церкви иконы Божьей Матери «Всех Скорбящих Радости» состоится отпевание тела усопшего Мокрухтина Федора Степановича и погребение его на Калитниковском кладбище. Начало церемонии в десять часов утра.
— Билеты продаются, — добавил Антон, веселясь.
Герман поднял глаза на Евгению:
— Что вы на это скажете?
Евгения присела к столу, пробежала глазами заметку — и начала командовать:
— Так. Мне все ясно. Времени нет. Один из вас срочно достает уголовное дело Мокрухтина. Оно в Генеральной прокуратуре. Второй — дело Огаркова из Фрунзенской прокуратуры. Третий узнает, что с Авдеевым.
Антон взял под козырек, а Герман поинтересовался:
— А кто третий?
— Кто-нибудь из вас.
— Позавтракать можно? — тоскливо спросил Антон.
— А какое сегодня число? — нахмурилась Евгения.
— Двадцать третье.
— Сейчас подам.
Герман смотрел на нее с восхищением. Она мыслила так странно, так непривычно, какими-то прыжками, опуская целые периоды, на ее взгляд не важные, что трудно было уследить за ее логикой, и только заметив, что ее не понимают, иногда останавливалась и по пунктикам объясняла. Казалось, бежит спортсмен, перепрыгивая через препятствия, и вдруг, оглянувшись назад, замечает, что все остальные отстали, сгрудились перед барьером и не знают, как его взять. И тогда он возвращается, берет их за ручку и обводит сбоку.