Не все мы умрем
Шрифт:
«Музыке, музыке, музыке», — вспоминал Герман. Вспомнилась ночь в квартире Мокрухтина, когда он ищет архив, запах духов и маленький карманный плеер «Sanyo». В нем кассета. Германа тогда поразило, что среди кассет с приблатненными песнями была одна классическая мелодия. И она лежала именно в этом плеере. Как будто Мокрухтин ее недавно слушал или собирался слушать. И Герман вдруг запел:
Ах, где же вы, дни весны, Сладкие сны, Юные грезы любви?Евгения узнала «Элегию» Массне, успев про себя отметить, что у Ежика весьма приятный баритон и слух есть.
— Я все понял, — сказал Герман. — По показаниям охранников Мокрухтин, посещая могилу матери, оставлял их у ворот, садился в ограде на скамеечку и плакал, слушая музыку. И похоронить себя завещал рядом с матерью и играть при погребении «Элегию» Массне, которую любила покойная.
— Абсолютно с вами согласна, — подхватила Евгения. — Но про элегию Соколов не знает, потому что в уголовном деле мелодия не названа, и архив в двери он не нашел, а там как раз и была копия завещания. Подлинник, естественно, находится у людей Мокрухтина, и они, исполнив последнюю волю покойного, должны получить архив. У нас есть время только до похорон. Завтра с утра — на кладбище.
Герман хотел сначала Евгению не брать, но потом передумал, решил, что это неразумно. Мало ли какие сюрпризы там ожидают, а времени у них — только сутки. Еще одна голова не повредит. Поэтому он протянул ей парик:
— Одевайтесь.
Евгения, помня Таечку, ярко накрасила губы, посурьмила брови, ресницы, натянула на голову черный парик — и превратилась в какую-то чумичку. В таком виде не то что Соколов — мать родная не узнает.
На кладбище приехали рано, чтобы поспеть к открытию. У ворот, как обычно, толпились нищие; стояли, смотрели в нетерпении на ворота, ворчали — когда же откроют?
Герман с Антоном были одеты подобающим образом: мешковатые пиджаки не по размеру, неотутюженные, обвисшие брюки. Словом, под стать Евгении. Поэтому в толпе нищих они особенно не выделялись, чем вызвали справедливые подозрения обитателей здешнего региона. Чужие вторглись на их территорию и грозили их потеснить.
— Ты где хочешь сесть? — спросил седой косматый мужик, подступая к Евгении. — Ишь, губы накрасила! Иди отсель!
— Пап-паша! — рявкнул на него Антон и поднял за шиворот.
Нищий заверещал, засучил ногами, и только Антон его опустил, как ноги мужика сами побежали, унося на себе их владельца.
Ворота открылись. Толпа разошлась занимать места у доходных могил, а троица не спеша побрела по кладбищу.
Вот и могила Мокрухтина: уже вырыта, яма зияет, ожидая постояльца.
— Антон, прикрой нас, — огляделся Герман.
Антон встал у стены колумбария и оттуда наблюдал за обстановкой. Вокруг никого пока не было по причине раннего утра.
Герман вынул из кармана плеер, открыл железную калитку ограды, сел на скамейку, нажал клавишу. Полилась мелодия Массне в исполнении Шаляпина. Евгения стояла снаружи у решетки. Оба озирались по сторонам, оглядывали деревья, соседние могилы, кирпичные стены — они здесь сходились углом, — и ничего не происходило. Стихли последние такты элегии, и Герман сказал:
— Вот вам и подводная лодка.
Евгения села рядом с ним, посмотрела на зияющую яму и попросила:
— Дайте-ка плеер мне.
Вновь зазвучала «Элегия». Евгения размышляла под пение Шаляпина.
Со стороны Антону казалось, что двое скорбят. Значит, и посетителям так должно показаться, если таковые появятся. Музыка чуть долетала до него.
Евгения слушала, склонив голову.
«Итак, похороны, — думала она. — Народу много. Весь уголовный бомонд. Окружили могилу. Исполняя волю покойного, и грает духовой оркестр. Вот! Оркестр!» — Евгения встала:
— Пойдемте.
Они вышли из могильной ограды и направились к Антону. Евгения снова включила плеер, поднесла его вплотную к нишам и пошла вдоль стены. Один ряд, второй, третий — мелодия кончилась. Евгения растерялась: неужели она ошиблась?
И вдруг из стены прозвучал аккорд:
— Да-дан!
Дверца ниши прямо напротив могилы Мокрухтина откинулась так неожиданно, что Евгения еле успела отшатнуться, чуть не получив по лицу. Герман бросился к ней, сунул руку в ячейку колумбария и вытащил урну.
Праха в ней не было. В вазе, похожей на греческую амфору с двумя ручками по бокам, лежали документы. Герман вынул их и стал рассовывать бумаги по карманам. Пустую урну вернул на место.
Дверца ячейки защелкнулась; операция по изъятию архива была завершена.
Уже уходя, Евгения оглянулась на нишу, в которой лежали документы; под ней не было эмалированной таблички, как под остальными. Прямо на чугунной литой дверце читалось:
«Беляев Аркадий Николаевич. Член РСДРП(б). 1889–1930»
Мокрухтин выбрал все точно: и нишу рядом со своей будущей могилой, и дверцу, которую не своруют, потому что она именная, и Аркадия Николаевича, который умер так давно, что родственники его рассеялись по стране, если вообще таковые были. Раз кремировали, их могло и не быть. Хоронил профсоюз или партячейка, на заводе отлили чугунную дверцу, закрыли, на том и забыли.
Мокрухтин высыпал прах члена РСДРП(б) на землю, а ветер и дожди довершили дело.
К выходу Евгения повела их другой дорогой — мимо могилы матери и бабушки. Она чуть замедлила шаг, повернула голову к памятнику и одними губами едва прошептала:
— Спасибо.
Никто ничего не услышал, кроме, конечно, Германа. Но он и виду не подал, только про себя отметил: Ильина Вера Васильевна — мать, а Ильина Анна Петровна — бабушка, та самая, которая дворянка. Теперь они будут покоиться на одном кладбище вместе с Мокрухтиным. Такой парадокс!
По дороге на дачу Антон сказал:
— Ну конечно! Как я раньше не догадался! Все зависит от силы звука. Плеер — это вам не оркестр. Поэтому она и не открылась.
Евгения лишь улыбнулась: хорошая мысля приходит опосля.