Не все мы умрем
Шрифт:
— Ну, с Мокрухтиным, Болотовой и Авдеевым мне все ясно, — сказал Герман. — А женщина-гинеколог? Что будем делать с ней?
— Судьба уже распорядилась: она умерла своей смертью несколько лет назад. А ей еще и пятидесяти не было.
— А те двое, кроме Мокрухтина, вы их помните?
— Конечно помню.
— И вы ничего не предпримете?
— Все, что надо, уже предпринято. Завтра в десять часов утра отпоют Мокрухтина, и эти двое, проводив его в последний путь до могилы, улягутся рядом. Вы же не сомневаетесь в том, что завтра будет большая перестрелка?
Герман засмеялся:
— Какой сюрприз вы еще мне приготовили,
— Я? — удивилась Евгения. — При чем тут я? Это естественный ход вещей. Разве я давала объявление в газету о похоронах бандита Мокрухтина? Это они давали. Разве я собирала архив, которого до смерти боится Соколов? Опять не я! Это время пришло. Со мной или без меня — это должно было случиться. Я только чуть подтолкнула события, и все сразу пришло в движение; и в качестве катализатора мог выступить не кухонный нож, а, скажем, ваша пуля. И было бы все то же самое.
— С вашей логикой, Евгения Юрьевна, трудно не согласиться. Так все же — что меня ожидает?
— Один совет, — повернула к нему голову Евгения.
— Давайте ваш совет.
— Верните архив до утра на место. Тогда у Соколова не появится сомнений, что в его тайну мог кто-то проникнуть. А вы получите несомненные преимущества.
— Архив лежит на месте, — сказал Герман.
— Как? — растерялась Евгения. — А договоры?
— У вас в комнате на столе.
Евгении стало вдруг необыкновенно легко. Ей и раньше нравился Ежик, а сейчас понравился еще больше — именно оттого, что опередил ее. Она подтащила водолаза к себе и поцеловала его прямо в морду.
Лентяй не знал уже что и думать.
К церкви иконы Божьей Матери «Всех Скорбящих Радости», что на Калитниковском кладбище, стали съезжаться загодя, чтобы занять лучшие места. Длинная аллея, ведущая к храму, была плотно забита иномарками, как пулями в обойме, — приткнуться некуда. Весь уголовный бомонд приехал отметиться — это не они пахана замочили, напротив, они скорбят. В черных костюмах, черных ботинках и черных галстуках, одинаковые, как сорок тысяч братьев, они вылезали из черных машин, скорбно потупив очи в асфальт. Вокруг них суетились охранники, здоровые лбы, поверх голов оглядывая толпу, покосившиеся памятники и деревья, нависшие над стеной кладбища. Воробьи, и те притихли.
Отлакированный, как «Мерседес», гроб с телом Мокрухтина стоял посреди церкви. Крышка откинута. Покойный был виден по пояс. Он тоже был в черном костюме, как все. На белой атласной подушке покоилась его характерная голова. Лицо — как при жизни: бугорок, впадинка, вмятинка, шрам, овраг — этакий горный рельеф в миниатюре. Смерть в общем-то облагораживает черты, как будто люди узнают что-то такое, что недоступно им было при жизни, а теперь открылось. Есть от чего поумнеть. Отсюда и строгость черт, и торжественность. Но Мокрухтину, по-видимому, так ничего и не открылось. Как при жизни он был уголовником, так и после смерти остался им. И все усилия батюшки наставить душу Мокрухтина на путь истинный оказались тщетны. Напрасно священник зачем-то ходил вокруг гроба, зачем-то кадил, отгоняя чертей, — те, одетые в черные костюмы, еще плотнее смыкались вокруг него; напрасно батюшка читал молитвы, его никто все равно не слушал; каждый черт был занят собой, каждый черт думал, что кипящая чаша сия хоть и не минует его, но зачем же торопить события?
А батюшка думал, что кадить вокруг гроба надо еще быстрее, тогда образуется светлый круг, который черти не прорвут. Кончил он тем, что повернулся к покойнику спиной и стал кадилом отмахиваться от обступившей его нечистой силы. Та чуть попятилась, и из нее выступила, как сок, творческая интеллигенция.
Народный артист (еще СССР) не таясь плакал. Мокрухтин обещал ему деньги на спектакль. Теперь надежды рухнули.
Один знаменитый певец, зная, что ему предстоит перепеть при погребении самого Шаляпина, делал: гм! гм! — прочищая горло. Ушел Мокрухтин, финансировавший выход его нового диска, придут другие на его место, и сотрудничество продолжится, надо только хорошо спеть.
А выдающийся кинорежиссер современности оправдывал свое присутствие тем, что он якобы тщательно изучает мизансцену для воплощения ее в своем следующем эпическом произведении, не забывая при этом иногда креститься. Ему Мокрухтин ничего не обещал, но кинорежиссер считал, что должен держать руку на пульсе времени.
Их жены демонстрировали наряды: кто от Юдашкина, кто от Славы Зайцева, отдельные, особо знаменитые, от Сен-Лорана. Лица их были занавешены черными вуалями.
Можно сказать, отпеванием Мокрухтин остался доволен. Ему и батюшка понравился, и братва не подкачала, и образованные явились, теперь бы только не уронили его, когда будут нести к могиле.
Потусторонним взором он окинул склоненные головы в черных костюмах, когда плыл мимо них к выходу. В лицо ему ударил солнечный свет, и душа его зажмурилась.
И вдруг на паперти Мокрухтин увидел человека, который стрелял в его труп. Если Евгению Юрьевну он уже где-то понимал и даже отдавал должное ее смелости — молодец девка, отомстила мне! — то этого он вспомнить никак не мог: что он ему сделал? Где их пути пересеклись? Высокий жилистый мужик, по виду какой-то бомж, волосы светлые, стоят торчком, — не помнил он такого, хоть убей!
Мокрухтину хотелось спросить у Лехи Кривого, который шел сбоку от гроба, знает ли он его, но никак не получалось. Мокрухтин подлетит к нему, губы вытянет прямо к уху:
— Кривой, а Кривой! Слышь? Это я, Мокрый. Кто этот мужик, не знаешь?
А Кривой идет себе за гробом как ни в чем не бывало. Ничего не слышит. Оглох, что ли?
Мокрухтин ко второму другу.
— Толян! Ты меня слышишь? — кричит он, как ему кажется, на все кладбище. Покойники все из могил аж повылезли, стоят, шатаются; совсем старые, чтоб не упасть, за памятники держатся; даже тот Илья, что грибов объелся, из земли высунулся, — а Толяну хоть бы хны, ничего не видит, ничего не слышит. А ведь сколько с ним баб поимели, ведь это он с Толяном и Лехой тогда этой девке по голове бутылкой дал. Слава тебе господи, хоть поиметь ее не успели, а то вон Авдеев-то тоже летает рядом. Она его, бедного, надвое разрубила: один Авдеев в психушке сидит, а другой Авдеев по кладбищу летает. Ишь какие виражи выписывает!
— Ах ты боже ж ты мой! Как же я раньше-то не догадался! Толян-то с Лехой живые еще, эта девка их уконтрапупит! — И душа Мокрухтина закачалась над гробом, как дым над костром.
Процессия шла по центральной аллее. Нищие стояли по обе стороны ее, как почетный караул, но не с ружьями, а с вытянутыми для милостыни руками. Мокрухтин их помнил в лицо почти всех. И они его помнили! Как же, бывало, приедет на кладбище, всех одарит. Одному даже долларовую бумажку дал, когда у охранников мелочи не хватило.