Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
От слов таких у него сразу насморк образовался, и так заныло под сердцем, что хоть головой об стенку бейся!
Следователь суёт ему казённую бумагу в руки – подписать просит. Глаза заволокло, никак буквы в слова не лезут, как не раскладывает, всё несуразица получается – «насильственные действия, повлекшие смерть», «вещественные доказательства», «обстановка свидетельствует об отсутствии сопротивления» и ещё что-то в том же роде…
Следователь ловко обкатал испачканные в сажу подушечки его пальцев на бумагу, велел подписать ещё какой-то документ и отпустил гражданина Назарова со строгим предупреждением,
Стоит Кирюша на улице, а ноги так и норовят в коленях согнуться, не слушаются.
Добрёл кое-как до общежития, а там его уже Яблон дожидается: «Слыхал, – говорит, – Федула твою Дину сделал?»
– Как сделал? Ты о чём!
– Прямо в постели замочил молотком по голове! Я на опознании был… Жуть!.. А потом помогал в морг трупное тело отвозить. Ментяры тебя спрашивали – что, да как? Каких ты шалав, – они так и говорили, – шалав, к себе водил? А чё я скажу, если никого у тебя никогда не видел. Что я, филин что ли какой по ночам не спать. Не, говорю, я, как выпью, так сразу в постель валюсь, ноги слабые – в детстве отмораживал, говорю. Ты, Кирюха, не ссы, если на тебя давить будут. Федула её по ревности пришил. Врачи говорили, что она беременная была… Так вот… Ты-то тут при чём? В сознанку не иди, понял? Федулу собаки по следу ищут. Прикокают – только так! – Николай ещё не совсем расстался с блатным говором и теперь перемешивал обычные слова с «феней», как винегрет в тарелке.
– Врёшь, Яблон, не может быть! Ты что, очумел?! Где? Пойдём к Федуле на квартиру! Пойдём, поглядим!
– За погляд нас, как подельников, заметут! Не, я не игрок в такие игры! Давай лучше неверную душу помянем! – Яблон достал из-под стола слегка початую бутылку крепчайшего кубинского тростникового рома. – Ты вот когда-нибудь в горящую избу входил?
– Нет… – растерялся Кирилл.
– А коня на скаку остановишь?
– Какого коня?
– Любого.
– Нет, я и верхом-то никогда не ездил. Ты о чём?
– Вот за что я тебя Кирюха люблю, что ты не баба! За это давай и выпьем!
Выпили.
Это только разговор тянется долго, а вино кончается быстро.
Кубинский ром – штука долгоиграющая, а и у этой штуки завод кончился. Завод кончился, а в голове у Кирилла всё та же музыка кладбищенская продолжается:
– Врёшь ты всё, Яблон! Дина живая! Она живее нас с тобой, понял? Морду бы тебе набить, да дружба не позволяет! Пойдём в морг!
– Ты думаешь – я динамо кручу? Брехнёй занимаюсь? Пойдём, если ты такой смелый! Только не обоссысь!
Сказано – сделано! Ребята ушлые, за слова отвечают.
Пошли, покачиваясь, в ночную стынь. Весна хоть и припозднилась, а лужи всё равно под ноги стелятся, обувка воду глотает – не наглотается. Ночь. Темень. Жутковатое мероприятие по хмельному делу – подвиг!
– Пошли!
– Идём!
Ведёт Яблон, порывистый, резкий:
– Я тебе глаз выбью, если она там!
Морг в областной больнице расположен на самом отшибе, чтобы больных в депрессию не вводить – гуманизм врачей ещё не иссяк вместе с зарплатой. Врачи к своему делу пока ещё подходили согласно клятве Гиппократа. Лечили, что лечится, а что запущено, удаляли операционным путём. Минздрав за этим делом смотрел зорко. За успешное лечение брали только цветы или шоколадку.
…А вот и низкое бетонное здание, вкопанное почти под самую крышу.
Холодильных боксов ещё не было. Вся надежда на мать сыру-землю – сохранит, небось, до времени-то, что недавно было человеком, когда: «И кровь приливала к коже, и кудри ещё вились…», или вот так: «Быть может, он тоже цигарку крутил. Быть может, он гоголем тоже ходил…» Э, да что там говорить! Коси коса, пока роса, а роса у того косаря круглый год…
Стрелки часов уже пододвинули ночь к самой вершине, с которой она ещё долго-долго будет скатываться к рассвету. На всей территории больницы темень – трясина непролазная! Один мертвенный глаз галогенной лампы, как вход в чистилище приглашает в жуткий погребец морга.
Душа страхом изнывает…
Подошли, постояли, постучали в низкую тяжёлую дверь, над которой из глубины «предбанника» в разбитое стекло тот холодный свет, как полированный плуг пашню, темень режет.
На стук никто не откликается. Сторожить здесь нечего, а дежурный патологоанатом с медсестрой в живую жизнь играют, забавляются, может быть. Жизнь неистребима. «Смерть, где твоё жало?!»
Патологоанатому без вина и любви нельзя, с ума сойдёт, если нервы не отпустить, как наезднику вожжи.
Постояли ребята. Потоптались возле, а слово сдержать надо. Не годится слова на ветер отпускать.
– Нагнись, – говорит Кирилл товарищу, – я через вон тот лаз в окне внутрь проберусь!
– Давай! – Яблон подставил своему другу крутую спину. – Лезь!
Монтажнику в цепкости рук не откажешь. Ухватился за косяк двери, подтянулся, и вот он уже в «предбаннике», – вроде сеней деревенских, таких же холодных и тёмных.
Нащупал дверь. Дверь ватином обита. Набухшая влагой, тяжёлая. Такая, как душа у любого нормального, живого человека, стоящего перед ужасом исходящим оттуда.
Потянул на себя эту неподъёмную, как бетонная плита, дверь. С тяжёлой одышкой она отворилась.
Пахнуло нежилым: – стылой сыростью и майской подвянувшей сиренью.
Внутри света не было, а только желтовато-тусклая маломощная лампочка над дверью «предбанника» выхватывала из темноты, ещё более тёмное, как глубина ночного омута, пространство, пугающее неизвестностью.
Длинная фигура Кирюшиной тени упала, распластавшись ничком на глухом цементном полу.
Кирилл, каким-то животным чутьём обнаружил левее себя выключатель и нажал резко на его гофрированный выступ.
Голубовато-блеклый, холодный свет люминесцентных ламп разлил вокруг Кирилла снятое молоко, в котором на обитых оцинкованным железом столах, в своей безмолвной и отрешённой наготе, большими рыбинами лежали люди.
Женские и мужские тела, нагие, как в час рождения. Всё равно на всех простыней не хватит, а «мёртвые сраму не имут…».
Старые и молодые – у всех было одно лицо – лицо смерти. И это привело Кирилла в замешательство. Дины на столах он не обнаружил. «Врёт всё Яблон! Подставил! Ах, ты су…, – но, разворачиваясь к выходу, прямо у своих ног увидел бледное, подтаявшее синевой тело с неестественно вывернутой головой. В растрёпанной причёске запеклась чёрными подтёками то ли кровь, то ли сырая глина.