Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
Пока никто не спохватился, оставалось одно: навестить старичка под покровом ночи и попытаться что-нибудь предпринять. Вервольф сомневался, что будет на что-то способен в своей туманной ипостаси. Значит, придется дождаться утра и действовать во плоти.
Вервольф просидел дома до позднего вечера, жалуясь черепахе и попугаю. Он поминутно смотрел на часы – не пора ли лечь. Он бы улегся и раньше, но боялся, что проворочается без сна, измучается, а после забудется и вдруг проснется в неподходящий момент – проползая под дверью или в окно, а то еще в вентиляции или замочной скважине. У него развился в невроз. Раньше он не задумывался о таких вещах. Наконец, он решился и забрался под одеяло, страдая от надобности обходиться всего одной рукой. Это было крайне неудобно и непривычно. Он даже не взбил подушку, хотя для этого две руки не нужны.
Сон пришел быстро, и Вервольф превратился в туман.
В этом виде он чувствовал себя как обычно. Увечья словно и не бывало, и у него чуть улучшилось настроение. Вервольф, не мешкая, заскользил по тротуару. Лужи и мусор ему не мешали, скорость была приличная, и через десять минут он заклубился в обители старичка. Покойник лежал, как прежде. В грязное окно светила луна, а за стенкой бормотал ночной телевизор. Тени раскинулись косо и ровно. Древний будильник еще тикал, но изрядно отстал и скоро должен был замереть навсегда. Губы деда были сомкнуты, щетинистый подбородок торчал, а глаза блестели. Их было некому закрыть. Вервольф испытал легкое недоумение, так как слышал, что челюсть у мертвецов отвисает, а глаза стекленеют. Он выбросил щупальце и коснулся щеки. Туман не различал температур, но тем не менее обладал некоторой осязательной способностью. Кожа, насколько Вервольф мог судить, совершенно не изменилась. Он не знал, как скоро появляются трупные пятна, но знал, что окоченение уже должно если не завершиться, то хотя бы начаться и даже зайти достаточно далеко. Между тем Вервольф не наблюдал ничего подобного. Старичок казался вполне живым и вроде как спал. Вервольф мог списать это на издержки туманного зрения, которое, собственно говоря, и не было таковым, а претворялось в некое сложное общее впечатление. Возможно, впрочем, что ему не почудилось. Тогда причина могла заключаться в частице самого Вервольфа, которая осталась жива и томилась в тенетах смерти, не позволяя плоти истлеть. В какой-то мере это обнадеживало.
Вервольф пришел к выводу, что кровь из старика придется слить. Забыв о своем состоянии, он захлопал себя по карманам: где же нож? Но быстро опомнился и пополз по ящикам и шкафам в поисках подходящего орудия. Ножи хранились в кухне, и было их там целых три штуки, но все тупые. Времени было много, и Вервольф приступил к тотальному обыску. Вскоре он нашел, что хотел. В шкафу висел отутюженный флотский мундир с кортиком. Дед умер в звании капитана первого ранга, и Вервольф посокрушался над беспощадной жизнью, которая выбила из него прежнюю стать, не предоставив ничего взамен. Он побывал в ванной и счел, что все должно получиться. Теперь он мог только ждать. Вервольф разлился по полу, чтобы заснуть вторично. Любой, кто заглянул бы в комнату, решил бы сперва, что где-то прорвало трубу с горячей водой и пол заволокло паром. Потом он не придумал бы уже ничего, и Вервольф ему не завидовал.
Он проснулся еще затемно и сел. Будильник тикал, но реже. Луна ушла. За окном прозвенел жаворонок-трамвай. Руки не было. Вервольф оттолкнулся оставшейся, встал и подошел к смертному ложу. Он боязливо дотронулся до щеки: так и есть. Она была прохладной, но не холодной, как подобает усопшим. Глаза смотрели, пожалуй, весело. Теперь Вервольф прикрыл капитану веки. Живее ему не быть. Оно и к лучшему, ибо Вервольф не знал, приросла бы рука на место, если бы вышла из деда отдельно от остального.
Склонившись, он обхватил его левой рукой, приподнял и поволок в ванную. Вервольф не раз слышал, что покойники необъяснимо тяжелеют, и даже тщедушные становятся неподъемными. Не то чтобы в точности так, но доля истины в этом была. Вервольф подумал, что своя ноша не тянет. Он помедлил, прикидывая, зажечь ли в ванной свет. С улицы видно не будет, однако он предпочел не рисковать. Если труды его не напрасны, то освещение ничего не изменит. Он вставил затычку в сливное отверстие, чтобы драгоценная кровь не ушла раньше времени, перевалил труп через борт и сходил за кортиком. Старичок лежал, едва различимый в темноте, как готовая мумия. Вервольф рассек его единым движением от горла до паха. Ножи затупились, но кортик оказался остер. Вервольф вспомнил, что скотину подвешивают вниз головой, чтобы лучше стекало. Здесь было не за что зацепиться, стойка для душа грозила не выдержать. Придется кромсать до фарша. Кровь выступила и лениво схлынула
Работа закипела. Вервольф орудовал неуклюже, промахиваясь левой рукой и сбивая эмаль, а правая все росла, вытягивалась, уже обозначился локоть со следом старого ожога и проступили волоски. Через час она была готова. Вервольф воткнул в останки нож, хотя можно было этого и не делать, и сжал на пробу правый кулак. Пальцы послушались. Он вышел к окну, за которым уже рассветало, и присмотрелся. Ногти оказались на месте, на ладони прорезались линии жизни, ума и сердца. В руке было необычное ощущение, но оно ничему не мешало и не особенно досаждало. Так бывает, если ее слегка отлежать.
Вервольф вернулся в ванную, отодвинул кровавую массу. Чиркнул спичкой и вгляделся в затычку. Вокруг нее образовался черный ободок. Какие-то капли все-таки утекли в канализацию. Но Вервольф рассудил, что сделанного достаточно и сетовать грех. Он зачем-то сорвал занавеску и накрыл недавнего моряка. Потом извинился. Вымыл кортик, стараясь не брать его за рукоятку, и влажным полотенцем протер все, к чему прикасался. После этого он вышел, никем не замеченный.
Дома Вервольфу захотелось отпраздновать удачную сборку. Он постановил для себя быть осторожнее и впредь не соваться в кого попало. Старики исключались из числа достопримечательностей. Но он не успел даже вскипятить чайник. Выползла черепаха, и рука вдруг пришла в движение. Вервольф посмотрел на нее и обмер: она стала красной, как обваренная, и цвет все густел. Черепаха сосредоточенно приближалась, нацелившись на капустный лист. Рука взлетела, и кулак распечатал ее в кровавый блин. Брызнуло во все стороны, а панцирь разбился вдребезги, как старинное зеркало. Вервольф перехватил себя за запястье, не веря глазам. Рука начала бледнеть. Он осторожно пошевелил пальцами, и те подчинились. Но Вервольф уже знал, что дело неладно. Он окончательно убедился в этом, когда рука побагровела опять, взломала клетку и стиснула попугая, на миг превратив его в красно-зелено-желтый светофор.
Предвидя ночь и не зная, что будет дальше, когда он полностью растворится и смешается с ожившей рукой, Вервольф метнулся в кладовку. Он принялся заделывать все дыры и щели, прикрывать вентиляционные решетки; скатал в рулон ковер и подогнал его под дверь. На всякий случай он заперся и спрятал ключ там, откуда туман, и без того мало на что способный, никогда его не возьмет. Рука повиновалась. Она стала обычного цвета и вела себя безупречно. Вервольф не обманывался. Закупорив все, что нашел, он обессиленно сел и уставился на недавнюю бойню.
Ночью случайный прохожий, задержись он на пару минут, сумел бы различить в окне четвертого этажа странное волнение. Там что-то клубилось и рвалось наружу так, что дрожали стекла. Утром, когда Вервольф очнулся от тревожного сна, простыня оказалась черной. Он не придал этому большого значения. Наскоро позавтракав, он поспешил покинуть дом.
О нем, если бы кто удосужился, написали бы так: «Высокий молодой человек, спешивший по бульвару, вдруг замер и начал хлопать себя по карманам пальто. Где же нож? Экая незадача. Прохожие обходили его, а он сумрачно высился среди них и рылся за пазухой, потом проверял подкладку… Нашел! Слава Богу! Молодой человек просиял. Не хватало еще потерять такую важную вещь».
Кресло Барани
Бродячий цирк покрыл немалое расстояние, пока не наткнулся на гостеприимный городок. В остальных, которые встретились на пути, его принимать не желали, и караван долго полз мимо кукурузных полей, лесов, лугов, каньонов и плоскогорий. Оголодавший цирк не замедлил дать шикарное представление, и ближе к полуночи труппа устроила скромный пир.
Позади шапито поставили ящики, накрыли помостом, который еще не полностью продавил исхудавший слон, и уселись кто на что поспел. Южное небо кишело звездами. Луна лопалась от избытка безжизненных соков, и ей пела осанну всевозможная мелочь, укрывшаяся в шелковых травах. Раздвоенный флажок трепетал на легком ветру, как язык ехидной змеи. Горел костер. Сонно фыркали лошади.