Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
Дядюшка Директор поднялся с кружкой в руке.
– Господа! – воззвал он. – Возблагодарим небеса, призревшие на утомленных странников!
Ему ответили одобрительным гвалтом. Директор выхлебал кружку, крякнул и погладил ветхий жилет, объемное наполнение которого целиком зависело от успеха гастролей. Нынче жилет болтался, как на вешалке.
Послышалось чавканье. Все уже выпили, кроме Гвидо, метателя ножей. Гвидо пил вдумчиво, не упуская ни единой ноты ноты мерзкого пойла. Дядюшка Директор прислушался и укоризненно покачал головой. Он грузно сел и позвал:
– Гвидо!
Тот покосился, не отлипая
– Всякий раз, как ты пьешь, меня колотит озноб, – проникновенно признался Дядюшка Директор. – У тебя очень опасный номер. А мы даем завтра целых пять представлений.
Гвидо стукнул кружкой по столу, вытер пасть и крутанулся в кресле.
Это было особенное кресло. Никто не помнил, откуда и почему оно прибилось к цирку и сделалось неотъемлемой собственностью Гвидо. Оно являлось изобретением врача по фамилии Барани, будучи предназначено для оценки чего-то там. Труппа слабо разбиралась в этих делах. Налицо были факты в количестве двух. Во-первых, кресло вращалось. Во-вторых, когда оно останавливалось, глаза продолжали дергаться, и это что-то означало.
Жена и партнерша Гвидо, пышная рыжая каланча по имени Флора, была дочерью священника и восемь лет как сбежала с цирком. Гвидо и Флора выглядели потешной парой, особенно при исполнении. Огромная Флора вставала к щиту, а супруг, без малого – с позволения так выразиться – карлик, буквально сыпал ножами, смахивая на осатаневшую садовую поливалку. Он сидел в кресле, сливаясь с ним в небольших габаритов конструкцию, которая внезапно оживала и ощетинивалась сталью.
Гвидо осклабился.
– Флора! – крикнул он. – Становись! Бруно, давай сюда щит!
Дядюшка Директор мотнул овечьими бакенбардами.
– Гвидо, Гвидо, – сказал он отечески. – Ты же не сделаешь этого? Я беру свои слова назад. Я знаю, что умеешь собраться с похмелья. Как хирург! Но сейчас ты и вовсе пьян! Не трогай ножей.
Но просьба Директора привела лишь к тому, что Гвидо опрокинул вторую кружку. Он больше не чавкал. Он быстро и гулко глотал, подобно зобастому голубю подле лужи.
– Я не буду смотреть, – заявила Эсмеральда и встала. Она была канатоходкой и отчаянно переживала за всех и каждого, даже за слона, которому увечья грозили в минимальной мере. Когда ей справедливо указывали на опасности, сопряженные с ее собственным ремеслом, Эсмеральда только пожимала плечами. Она совершенно не боялась высоты и не понимала, о чем идет речь.
Тем временем клоун Бруно приволок щит. Он гадко гримасничал на ходу. Это была не привычка, а врожденное расстройство, из-за которого он поступил в труппу без испытательного срока. Щит был здоровый, и Бруно последние десять шагов катил его, как колесо о четырех углах.
Фокусник, похожий на щеголеватую смерть, многозначительно посмотрел на свою напарницу, нынче дважды распиленную на бис, и та показала ему кулак.
Рыжая Флора встала к щиту, а Гвидо тем временем прикончил третью кружку и вертанул кресло, обогащая подпитие головокружением. Он скинул куртку, скрывавшую пояс с двумя десятками кинжалов, которого Гвидо не снимал даже ночью.
– Бруно, верти еще, – велел он.
Разжившись некогда диагностическим креслом, Гвидо не замедлил приспособить его к делу и встроил в номер. Перед метанием его сильнейшим образом раскручивали, а после резко останавливали.
Дядюшка
Дядюшка Директор тоже был мистик – все циркачи не без греха, – но копал неизмеримо глубже Флоры. Его постоянно заносило, и он проводил аналогии настолько туманные и размашистые, что даже грамотные зрители разевали рты. Он считал, что колебание глаз подобно «колыханию эфира». О сущности эфира Директор имел самые расплывчатые представления, но это не мешало ему сравнивать кресло с Творцом и видеть в мироздании затихающий отголосок давно прекратившегося вращения.
– Не так ли творение? – завывал он в конце и щелкал подтяжками, не в силах справиться с наплывом чувств. – Оно упокоилось, Создатель отошел от трудов, а глазки все бегают!
В этом пункте Директор срывался на непристойный смешок и брался за спинку. Как только кресло Барани останавливалось, он отбегал, и Гвидо принимался за дело.
Но сейчас в нем колыхались три кружки, и Дядюшка Директор, как было сказано, обеспокоился.
– Не испытывай судьбу! – взмолился он. – Хотя бы не трогай свое чертово кресло!
Гвидо вращался, не обращая на него ни малейшего внимания, а Бруно наяривал на похвате и сокращался в нелепых телодвижениях.
Застолье притихло. Дядюшка был нечист на руку и вообще первостатейная сволочь. Труппа его недолюбливала. Ей не было дела до мастерства Гвидо, восхищаться которым она предоставляла зрительскому стаду, далекому от циркового искусства. Больше того – выступления ради потехи на отдыхе, среди собратьев, которые повидали всякое и ко всему привыкли, считались дурновкусием. Но в данном случае наметился конфликт с вороватым начальником, а потому насторожились все – наездники, танцовщицы, дрессировщики, жонглеры, акробаты и даже уборщик, который уже с полудня еле стоял на ногах и получил от Директора взбучку с обещанием немедленного изгнания.
Кресло резко замерло, и Бруно заскакал прочь, сбиваясь на гусиный шаг. Флора сердечно улыбалась в отблесках костра. Гвидо выхватил два кинжала за раз. Его глазные яблоки подергивались, и этого не видел никто, но знали все. Кинжалы описали две параллельные дуги и вонзились по соседству с ушами Флоры, правым и левым соответственно. А новые уж летели, и щит дрожал, тогда как Флора, не мигая, любовалась своим без пяти минут лилипутом. Рабочее вдохновение придавало Гвидо ослепительную красоту, которая была заметна только ей.
Через десять секунд все кончилось. Флора шагнула вперед из своего силуэта, и щит стал символом очередного торжества Гвидо. Он ощетинился ножами, вошедшими в дерево одинаково глубоко. Их рукоятки неслышно пели, мелко вибрируя в унисон.
Дядюшка Директор вздохнул. Гвидо припал к четвертой кружке.
– Браво, – сказал уборщик и повалился без чувств.
Флора вернулась за стол и оглянулась на силуэт. Лишенный начинки, тот выглядел довольно непривлекательно и не вполне отражал достоинства ее фигуры. Но Флора усмотрела в нем нечто большее.