Нечего бояться
Шрифт:
Он собирал Британскую Империю, я — Весь Остальной Мир. У него было искусственное питание, меня кормили грудью, из чего я вывожу наше принципиальное различие: он — натура рассудочная, я — сентиментальная. Когда мы учились в школе, то каждое утро выходили из нашего дома в Нортвуде, Мидлсекс, и час с четвертью добирались до нашей школы в центральном Лондоне, с двумя пересадками. За четыре года этих совместных путешествий (1957–1961) брат не только ни разу не сел со мной на одну скамью, он никогда не садился в тот же поезд. То была образцовая проблемная ситуация «старший/младший брат», но, как я потом понял, было в этом что-то еще.
Что-нибудь прояснилось? Литература и жизнь — это разные вещи; в литературе писатель проделывает для нас тяжелый труд. Литературных персонажей легче «разглядеть» — если романист компетентный, а читатель сведущий. Героев показывают с определенного расстояния, поворачивают так и эдак, ставят в
Время от времени журналисты, составляющие досье на кого-либо из моих знакомых, звонят мне с вопросами. Нужны им две вещи: лаконичное описание характера и какой-нибудь анекдот, иллюстрирующий этот характер. «Вы же знаете его/ее — какой он/она на самом деле?» Звучит очень просто; но я все чаще не знаю, с чего начать. Если бы друг был литературным персонажем — тогда другое дело. И вот ты начинаешь, например, нанизывать очень приблизительные прилагательные, как стрелок, стараясь взять цель на мушку; но уже чувствуешь, что человек, твой друг, начинает исчезать и из живого человека превращается в обычные слова. Бывают наглядные анекдоты; бывают вялые и к делу не относящиеся. Журналист, который делал досье на меня, решил использовать самый очевидный источник и позвонил в Крёз. «Я ничего не знаю о моем брате», — был ему ответ. Не думаю, что в этом проявилось желание защитить меня как брата; возможно, в этом было раздражение. А может, философская правда. Хотя мой брат, наверное, не согласился бы с тем, что, утверждая, будто не знает меня, выступал «как философ».
Анекдот обо мне и моем брате. Когда мы были маленькими, он сажал меня на трехколесный велосипед, завязывал мне глаза и со всей силы толкал в стену. Мне это рассказала моя племянница К., которая слышала эту историю от своего отца. Сам я не помню этого совершенно и не совсем понимаю, какие делать из этого выводы, если они вообще нужны. Позвольте, впрочем, уберечь вас от поспешных заключений. Игра эта, скорее всего, мне очень даже нравилась. Представляю, как я визжал от удовольствия, когда шина переднего колеса врезалась в стену. Возможно, я даже сам предложил эту игру. Или умолял, чтобы мы поиграли в нее снова.
Я спросил брата, что он думает о наших родителях и как бы он описал их отношения. Никогда прежде я не задавал ему таких вопросов, и первая реакция была вполне для него типична: «Какими были наши родители? На самом деле я мало что могу сказать: когда я был маленьким, такие вопросы попросту не возникали, а потом было уже слишком поздно». Тем не менее он выполнил задание: они были хорошими родителями, «в меру любящими», терпимыми и щедрыми; «их моральные принципы были в большой степени общепринятыми — скорее даже типичными для их времени и класса». Но, продолжает он, «их самой замечательной чертой — которая вовсе не была характерна для их времени — я полагаю полное, или почти полное, отсутствие эмоций или, во всяком случае, отсутствие публичного их выражения. Я не могу припомнить, чтоб они были чем-то серьезно рассержены, или напуганы, или плясали от счастья. Я склонен думать, что самым сильным чувством, которое позволяла себе мама, было изрядное раздражение, в то время как отец, безусловно, очень хорошо знал, что такое скука».
Попроси нас с братом составить список Вещей, Которым Нас Научили Родители, — и мы бы просто растерялись. Нам не преподавали Правила Жизни, но ожидали, что мы будем вести себя согласно интуитивным принципам. С нами не говорили о сексе, политике или религии. Предполагалось, что мы будем прилежно учиться в школе, потом в университете, устроимся на работу и, возможно, женимся и, может быть, родим детей. Когда я копаюсь в памяти на предмет конкретных наставлений или советов, полученных от матери — поскольку на роль законодателя претендовала она, — вспоминаются только изречения, не мне даже адресованные. Например: коричневые ботинки с синим костюмом носят только спекулянты; никогда не крути стрелки наручных или настенных часов назад; не клади сырные галеты в одну коробку со сладкими. Едва ли можно назвать это правилами первой необходимости. Брат тоже ничего внятного не вспомнил. Это может показаться чрезвычайно странным, ведь оба наших родителя были учителями. Все должно было происходить в соответствии с врожденными моральными установками. «Конечно, — добавляет брат, — я думаю, что нежелание давать советы или наставления и отличает хорошего родителя».
В детстве мы живем в самодостаточной иллюзии, будто наша семья — это нечто уникальное. Позднее параллели, которые мы начинаем различать между нашей и другими семьями, чаще всего связывают нас определенным классом, расой, доходом, интересами; реже — психологией и жизненными устремлениями. Возможно оттого, что брат мой теперь живет всего в восьмидесяти милях от Шитри-ле-Мин, где вырос Жюль Ренар, я начал замечать между ними определенное сходство. В p'ere et m'ere Ренара можно разглядеть преувеличенную, театральную версию наших родителей. Болтливая и нетерпимая мать, тихий, скучающий отец. Франсуа Ренар был настолько связан обетом молчания, что, когда входила его супруга, он останавливался на полуслове и продолжал, только когда она покидала помещение. Мой отец должен был помалкивать скорее из-за материнских притязаний на главенство и ее крайней говорливости.
Младший сын Ренаров Жюль — меня тоже так зовут — вообще с трудом выносил присутствие матери; он мог поздороваться с ней и позволить ей себя поцеловать (а сам никогда не отвечал на поцелуй), но выговорить мог только самое необходимое и использовал любую отговорку, лишь бы не навещать ее. И хотя я, в отличие от Ренара, проводил со своей матерью и по нескольку часов кряду, достигалось это переключением в режим витания в облаках. И когда она овдовела, я жалел ее, но ни в одно из последних своих посещений так и не смог остаться ночевать. Невыносимо было наблюдать физические проявления скуки, ее безжалостный солипсизм иссушал мои жизненные соки, меня не покидало ощущение, что из моей жизни высасывают время, время, которое я уже никогда не верну — ни до, ни после смерти.
Из юного возраста мне запомнился один незначительный инцидент, вызвавший тем не менее неестественно большой эмоциональный резонанс. Однажды мать сообщила, что папе прописали очки для чтения, но, поскольку он стесняется их носить, было бы полезно, если б я сказал, что они ему идут. Набравшись храбрости, я, как полагается, ввернул свое никем не прошенное мнение, что в новых очках папа выглядит «изысканно». Отец бросил на меня ироничный взгляд и ничего не ответил. Я сразу понял, что он меня раскусил; а еще я почувствовал, что в определенном смысле я его предал, что от моей фальшивой похвалы он не станет чувствовать себя естественнее и что мама просто использовала меня. Конечно, это всего лишь гомеопатическая доза по сравнению с высокотоксичными препаратами, отравляющими жизнь многих семей; а что касается использования меня в качестве канала связи, то это и вовсе ерунда по сравнению с тем, что пришлось пережить юному Жюлю Ренару. Он был еще мальчиком, когда его отец — не желавший прерывать молчание даже в крайних обстоятельствах — послал Жюля к матери с одним простым поручением: спросить от его имени, не желает ли она получить развод.
Ренар говорил: «Ужасаться буржуазности — это проявление буржуазности». Он же: «Будущие поколения! С чего бы это завтра люди станут менее глупыми, чем сегодня?» Он же: «У меня была счастливая жизнь с оттенком отчаяния». Он пишет, что очень расстроился, когда отец ни словом не обмолвился о его первой книге. Реакция моих родителей была заметнее, хотя и можно было подумать, что вдохновение они черпают в максиме Талейрана, призывавшего проявлять поменьше рвения. Роман, который не назывался «Не погода», я послал им, как только он вышел в свет. Две недели — ни звука. Я позвонил. Отец даже не сказал, получили ли они книжку. Через день или два я поехал их навестить. Примерно с час мы болтали — то есть слушали маму, — после чего она попросила меня свозить отца за покупками, что было на нее совершенно не похоже, на самом деле с такой просьбой она обратилась ко мне первый и последний раз. В машине, когда зрительный контакт стал невозможен, его профиль сообщил мне, что книга, по его мнению, забавная и написана хорошо, хотя язык показался ему «немного казарменным»; еще он указал мне на ошибку в употреблении рода по-французски. Не сводя глаз с дороги, мы съездили за покупками и вернулись в бунгало. Теперь свое мнение полагалось высказать матери: роман «не без мыслей», заключила она, но вынести мое «бомбометание» грязью она оказалась не в состоянии (в этом мама была единодушна с цензурным комитетом ЮАР). Обложку она друзьям показывала, но внутрь заглянуть не разрешала.