Неисторический материализм, или ананасы для врага народа
Шрифт:
Но зерно сомнения было посеяно. В квартиру Хворовы вернулись с выражением некоторой озадаченности на лице и, к удивлению Любови Борисовны, заговорили о том, кто что приносит вечером к Бахметьеву в связи с его возвращением.
Через несколько минут Сергей с Катюшей услышали оживленное хлопанье дверей и голоса соседей – дом обсуждал их возвращение.
– Какие они милые, – умиленно сказала Катюша, перебирая бумажки с инструкциями, которые ей дал Барсов.
Сергей мялся, не зная, как ей сказать, что он хочет пойти к Марине. Но Катюша сама его опередила.
– Не теряй времени, – сказала она. – Анатолий Васильевич ведь велел…
Барсов велел пообщаться с возможно большим количеством народа в этот день перед похоронами Сталина. Его интересовало, насколько искренна всенародная скорбь, которая, как всем известно, охватила страну, – даже те семьи, в которых были репрессированы родственники, оплакивали вождя.
– Хорошо, я к Энгельманам, – быстро сказал Сергей и умчался.
Марина бросилась ему на шею.
– Они тебя выпустили? А делали вид, будто тебя там нет.
– Зря ты туда ходила, – упрекнул Сергей. – Если бы Сталин умер на день позже, так бы и сидела там до сих пор.
Навстречу ему в прихожую вышли Григорий Вульфович и Эсфирь Марковна, неся на лице приличествующее случаю выражение скорби.
– О, Сергей! – сердечно пожал ему руку Григорий Вульфович. – Я и не сомневался, что вы выкарабкаетесь.
– А я кексик испекла, – сообщила Эсфирь Марковна. Забыв скорбеть, она радостно предложила попить чаю.
Григорий Вульфович, потирая руки, вынул из темного буфета с виноградными листьями бутылку водки.
– Ну, как вообще настроение? – осторожно спросил Сергей.
– Отличное, – потер руки Григорий Вульфович.
– Кха-кха! – громко кашлянула Эсфирь Марковна.
– Ах, да, – лицо Григория Вульфовича снова приняло скорбное выражение. – Горе какое!
– Да ладно вам, Григорий Вульфович, – рассмеялся Сергей. – Хотя, говорят, на самом деле все переживают.
Скорбная гримаса моментально сползла с лица Григория Вульфовича.
– Переживают – это не то слово! Все ревут, как… – он махнул рукой. – Я, может быть, старый дурак и ничего не понимаю. Я тут встретил во дворе соседку, у которой муж уже восемь лет в лагерях, и спрашиваю: «Ну чего ты ревешь, дура?! Может, наоборот, теперь у тебя муж вернется».
– А она? – с любопытством спросил Сергей.
– Не только она. А все! Все, кто был во дворе, как накинутся на меня, – пожаловался Григорий Вульфович, – и давай орать! Что неизвестно, что со страной теперь будет, и что они все осиротели, и что я враг народа. Вот так номер, – недоумевал он, – Сталин умер, а я – враг народа. Или это я его убил? Я им говорю, – продолжал Григорий Вульфович с легким еврейским акцентом, отчего его пламенная речь приобретала юмористические нотки. – Ну скажите вы мне, умные женщины, которые много выстрадали в этой жизни: чего стоит такая страна, если она зависит от одного старого некрасивого грузина? Неужели в ней нет никого, кто может, наконец, сделать нас счастливыми? Да разве вы, женщины, которых лишили таких замечательных мужей, были так уж счастливы и богаты в этой жизни? Ну что вы опять ревете?
– А они?
Григорий Вульфович тяжело вздохнул.
– Я же говорю – как обезумели все. Так на меня накинулись – еле ноги унес. Боюсь теперь во двор выйти.
XXIX
Выйдя от Энгельманов, Сергей отправился в НКВД. Его бывшие сокамерники еще сидели, и Сергей уговорил Барсова, что «своих» он должен освободить. Барсов нисколько не сопротивлялся, поскольку желал посмотреть, поддадутся ли Селиванов с Ивановым воздействию Бахметьева.
По старой памяти Сергея беспрепятственно пропустили в кабинет Селиванова.
– Ну что вам опять надо? – тяжело вздохнул он. Подполковник справедливо предполагал, что внезапное сумасшествие Скворцова после его загадочного путешествия в Египет произошло единственно по причине гнева Бахметьева, и теперь опасался.
Сергей был краток. Он потребовал, чтобы всех обитателей камеры двадцать шесть немедленно освободили.
Селиванов прижал руки к груди.
– Честное слово! – сказал он, вытаращив для убедительности глаза. – Иванов не даст. Сейчас пока он тут хозяйничает. Я, со своей стороны, – торопливо добавил он, – всей душой. Но – бессилен.
– Хорошо, – пообещал Сергей. – Завтра, в крайнем случае, послезавтра Иванов сам будет умолять их освободить. А пока, – он наставил палец в сторону Селиванова, и тот испуганно попятился, – береги их как зеницу ока.
Ночью в правительственном номере гостиницы московский полковник Иванов спал тяжелым похмельным сном. Ему снилась всякая гадость – будто он гуляет ночью один на кладбище и ему там ужасно холодно и страшно. Он почувствовал, как с него сползает одеяло и он мерзнет уже наяву. Не открывая глаз, он потянул одеяло на себя и скорее почувствовал, чем услышал рядом с собой какой-то шорох. Сон слетел с него в одно мгновение, потому что с некоторых пор полковник Иванов стал несколько нервозен. Он осторожно открыл один глаз. Рядом с ним колыхалась какая-то белая фигура. Иванов зажмурился и попытался залезть под одеяло. Оно тут же снова с него поползло.
– Молчи и слушай! – раздался тихий гнусавый голос.
– Привидений не бывает! – счел своим долгом шепотом заявить Иванов.
Фигура тут же засветилась призрачным светом и двинулась на Иванова, пройдя сквозь стол.
– Я пришел за тобой! – прогнусавило привидение. – Слишком много невинных душ ты погубил!
Иванов в ужасе молчал, глядя перед собой.
Андрей, который управлял в лаборатории иллюзионом, заворчал:
– Ну, чего он не торгуется? Мол, все сделаю, только не губи? Тупой какой-то!
Иванов не мог торговаться, потому что все его мыслительные способности были парализованы от страха. В общем-то, это было понятно: трудно было полковнику КГБ торговаться с привидением в период тотального атеизма. Поэтому он молча готовился быть перенесенным в преисподнюю или на кладбище – он не совсем хорошо знал, куда уносят призраки полковников НКВД.
– Тебе осталось только одно земное дело, – нараспев произнес призрак, не дождавшись, пока Иванов сам начнет торговаться. – И от того, как хорошо ты его сделаешь, зависит срок твоего пребывания на этом свете. Ты слышишь меня? – осведомилось привидение уже несколько раздраженно, потому что Иванов продолжал молчать.