Неисторический материализм, или ананасы для врага народа

Антонова Елена Ивановна

– Мы проявили недостаток политической бдительности, – заученно произнесла она. – Сергей Александрович всегда вел себя подозрительно. Он окружил себя вещами, которых не должно быть у советского человека. Я считаю, что он должен быть исключен из партии.

Зинаида Трофимовна возвела очи к небу, пытаясь вспомнить, что еще она должна была сказать, и беспомощно замолчала. Булочкин неодобрительно нахмурился и перевел взгляд на преподавателя с кафедры физики, фамилию которого Сергей никак не мог запомнить: то ли Лаховский, то ли Лопухновский, –

во всяком случае, Сергей не помнил, чтобы когда-нибудь с ним общался.

Лаховский – или все-таки Лопухновский? – заговорил гораздо решительнее.

– Бахметьев всегда вел аморальные разговоры, – сообщил он, – не проводил общественной работы…

– А «Студенческая весна?» – перебил его чей-то знакомый голос. Сергей поискал глазами и увидел сердито нахохлившегося деда.

– Буржуазные песни, возмутительная любовная сцена, – отмахнулся Лаховский. – А как же политические, моральные устои! Он не должен больше находиться в наших рядах. Мы должны уволить его с работы и выселить из преподавательской квартиры.

– Благодарю вас! – кивнул довольный Булочкин. – Безусловно, такие, как Бахметьев, – это чуждые элементы. Мы должны заклеймить его позором.

Он повернулся к Кирюшину.

– Послушаем теперь представителя от комиссии по партийному контролю, – предложил он.

Сергей подался вперед, сгорая от любопытства.

«Дядя Гриша» деликатно кашлянул и встал.

– Мы жили с Сергеем Александровичем в одном доме, – начал

он. – Конечно, его окружало много необычных для нас вещей, которые он привез из Москвы. Но нельзя по вещам судить о человеке. На меня он произвел впечатление как хороший специалист, болеющий за дело, и просто порядочный человек.

– Григорий Иванович! – Булочкин постучал карандашом по столу. – Сейчас не время проявлять мягкотелость.

– Товарищи! – повернулся Григорий Иванович к аудитории. – Мы все работали вместе с Сергеем Александровичем, гордились его замечательной идеей «Студенческой весны», не гнушались теми подарками, которыми он легко делился со своими друзьями. Неужели мы тогда лицемерили? Или лицемерим сейчас?

– Спасибо, Григорий Иванович! – Булочкин швырнул карандаш на стол. – Это не что иное, как политическая близорукость. Не ожидал от вас. Позвольте спросить, как вы можете говорить о его порядочности, если он арестован органами НКВД как враг народа и американский шпион?

– Уверен, что это недоразумение, – убежденно сказал Григорий Иванович.

Серей был готов его расцеловать.

– Позвольте, позвольте, – заволновался Булочкин. Это что же – органы НКВД ошиблись? Ну, знаете, Григорий Иванович! За такие разговоры…

– А что они, не люди, что ли? – подал голос дед. – Человеку свойственно ошибаться.

– А с вами, Владимир Иванович, у нас будет особый разговор, – значительно сказал Булочкин. – Ваша терпимость, знаете ли… Вы и Комаровых жалели…

– И сейчас жалею, – сердито загудел дед. – Замечательные были люди. Надеюсь, что

товарищи там разберутся, где положено, и они к нам вернутся.

– Ну, это просто... – развел руками Булочкин. – Критиковать действия органов… Куда это вас, товарищ Денисов, заведет? Итак, время идет. Проявляйте сознательность, товарищи. Кто еще хочет высказаться?

Высказывания посыпались одно за другим. Сергей узнал о себе много нового. Оказывается, он пытался завербовать половину членов кафедры физики и математики, критиковал действия партии и правительства, рассказывал политические анекдоты, вел буржуазный образ жизни, страдал низкопоклонством перед Западом, по последним данным, сидел когда-то за убийство, и вообще – он не тот, за кого себя выдает. Булочкин расцветал на глазах.

– Спасибо, товарищи. Ясно одно: он не может больше оставаться в рядах коммунистов. И вообще в наших рядах. Мы должны уволить его с занимаемой должности и выселить из занимаемой квартиры. Ставлю вопрос о голосовании: кто за то, чтобы исключить врага народа Сергея Александровича из рядов КПСС?

Почти все руки молниеносно взметнулись вверх. Но Булочкин был недоволен: в протоколе должно быть записано – «проголосовали единогласно»!

– А вы, товарищ Денисов?

– А я против, – пробурчал дед.

Булочкин сердито хмыкнул.

– Товарищ Кирюшин?

– Я тоже против, – решительно ответил Григорий Иванович.

Члены собрания смотрели на них с ужасом, словно между ними и остальной публикой пролегла невидимая черта: они осмелились возразить секретарю парторганизации – отверженные люди, на которых опасно даже смотреть.

– Так нельзя, товарищи! – закричал Булочкин, перекрывая шум. – Решение должно быть единогласным.

Сергей встал со стула и стал протискиваться к столу председательствующего Булочкина.

– Григорий Иванович, Владимир Иванович, – говорил он на ходу, – разрешите пожать вам руку.

Сам Гоголь мог бы позавидовать немой сцене, свидетелем которой стал Сергей. Он стоял перед ними, живой и невредимый, отпущенный на свободу, что означало, что с него сняты все обвинения. Булочкин был изумлен и обижен – как же так? Вот и извольте тут проводить политическую работу, когда все так меняется, – на что прикажете ориентироваться?

Дед и Кирюшин радостно обнимали его и хлопали по плечам, а остальные смущенно молчали: вот уж сели в лужу, на самом деле.

– Не ожидали! – радостно говорил дед. – Научились у нас все-таки разбираться.

Он с укором посмотрел на Булочкина – тот обиженно отвернулся, но все-таки вынужден был сказать:

– Ну что же, Сергей Александрович…

– Здравствуйте, Валерий Алексеевич, – мягко сказал Сергей.

Тот сморщился, будто проглотил жабу, но все-таки заставил себя произнести:

– Здравствуйте. Ну, раз вас выпустили, то, конечно, решение отменяется. Что ж, работайте, Сергей Александрович.

– Да уж поработаю, – иронично сказал Сергей. – Вы как будто бы не рады?