Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
«…ты погляди, как гибнут горы! ты видел кровавые горные реки?! они прежде всегда были чисты!»
Неумолим. Но уже другой взгляд, умиротворенный — пора молитвы, и Шамиль молится. Но отчего эту суру шепчут его губы: «Клянусь небом и идущим ночью!.. звезда пронизывающая… они ведь замышляют хитрость. И я замышляю хитрость. Дай же отсрочку неверным, отсрочь им немного!»
Сколько бился над сурой Ахунд-Алескер, чтоб втолковать Фатали, а и сам не поймет!
Шамиль обещал и — обманул. Но кто первый? — выстрел снизу или камень сверху?
«Не я нарушил, —
Что ж, придется карать!! «…на рассвете, подойдя к сему селению, окруженному лесом, послал казаков окружить. Люди, искавшие спасение в бегстве, были пойманы и истреблены. Сопротивлявшиеся сделались жертвою своего отчаяния. Погибли на штыках егерей. Сакли горели. Деревня Кишкерой, состоящая из десятков дворов, с значительным запасом хлеба и сена, предана огню».
— Я Мирза Фет-Али Ахунд-заде.
— Аббас-Мирза, Хозрев-Мирза… — стал вспоминать Лермонтов. — И вы Мирза?
Фатали растерялся и заученно произнес:
— Слово Мирза, прибавляемое после собственного имени, означает принца крови, а если перед именем, как у меня, выражает ученость.
— Помилуйте, нельзя ли проще? Татарин?
Фатали улыбнулся. Как объяснить? По-всякому называли и называют и будут, вероятно, еще долго называть: и татарин кавказский, и азербайджанский татарин, и турок, и тюрок, и турок азерийский, и просто азери.
— Да, татарин.
— А имя… нельзя ли покороче? Я — Мишель.
— А я Фет-Али, можно Фатали.
— Фатали-фаталист?
— Уже пытались. Покойный Бестужев.
— Вы что же, не верите в предопределение? У вас ведь кажется: что на лбу у человека начертано, того не миновать?
— Спорил я долго с мусульманскими муллами в гянджинских кельях медресе, неужто и с вами мне спорить?
— А можно просто Али?
— Вам дозволено. Перед роковым отплытием в Адлер покойный Бестужев велел мне непременно вас разыскать.
— Но мы с ним не были знакомы,
— А он знал, что вы прибудете в наши края.
— И до вас успело дойти!
— Мы ж в единой империи, а у дурной вести длинные ноги.
— Скачет, весел и игрив! Да-с! Под фанфары и гром барабанов! А почему именно вам он велел?
— Я автор поэмы на смерть Пушкина.
— Вы? Поэмы?! — И вдруг вспомнил: — Ах да, я, кажется, слышал!
— Сказать по правде, и мне кажется, что это не я, а кто-то другой. Не верится, как я решился. Жизнь текла мутная, как Кура, и вдруг кто-то внутри, неведомый, приказал: «Встань! Возьми в руки перо! Как же ты можешь молчать?! Ты напишешь о нем! Бумага жаждала потерять белизну свою, лишь бы перо Пушкина рисовало черты по лицу ея! Погиб глава собора поэтов!..»
Вот она, первая неожиданность, уготовленная ему Востоком! Русские карательные отряды и — приобщение к русскому собору поэтов! И кто же в том соборе? «Читал ли меня?» Нелепое любопытство! Если б не читал, к чему тогда
— Если позволите… — Достал листы.
— Можно взглянуть? Эта вязь как тайнопись! — «Постигнем ли?»
— Извините, если перевод мой коряв: «…Ломоносов красою гения украсил обитель поэзии, но мечта Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу литературы, но властелином ее избран Пушкин. Карамзин наполнил чашу вином знания, и Пушкин выпил сей полной чаши вино…» И вам в том соборе… — Не докончил.
— По одному-то стихотворению?
— Но какому!
— Восток любит льстить, вижу.
— Восток сразу выдает, что думает.
«Штык и — благо?! Кровь — и Ломоносов?! — задумался Лермонтов, — и собор поэзии?! Надо разобраться…»
— Вы удивлены, однако. Право, удивлен и я: как же так, русские штыки — и кавказская поэма о Пушкине?! — воскликнул Фатали.
— А вы колдун, читаете мои мысли…
— Вы мой кунак, а хозяин обязан угадывать желания гостя.
«Вот он, мой провожатый по Тифлису! Но надо спасать Одоевского!..»
— О стихах мы потом! — поспешил Лермонтов.
— Бестужев очень ждал встречи с другом своим, Одоевским, он тоже наш кунак.
«А вы определенно колдун!» — но на сей раз промолчал: поймет ли Али его шутку?
— Да, да, кунаки поневоле! Мы с ним в одном полку, аллах миловал, спас от горской пули.
Фатали наслышан о кунаках особого рода. Но Лермонтов — из новых, такого изгнанника еще не было в их крае: за стихи! И когда Лермонтов сказал: «Меня на юг, а вас на север, сразу в печать!», вспомнил Бестужева: он сидел, правил, что-то вычеркивал, переделывая по-своему некоторые строки его восточной поэмы, — на такое б Фатали не осмелился. У Фатали сначала был испуг: Бестужев вычеркнул имя Его Императорского Величества (!!). У Фатали было: «Распространилась слава гения Пушкина по Европе как могущество и величие Николая от Китая до Татарии». Бестужев сразу же резко вычеркнул имя и величие и вставил: «царское». Сначала не понял, когда Бестужев благодарно взглянул на него: «А вы человек смелый! Рядом поставили Пушкина и Николая! За такое б вас!..» Но рискнуть вычеркнуть!
И шепчет: «… убит…» Очевидно ведь — не какая-то там «стрела смерти» и прочее… — Вздохнул:
— Жаль, не могу показать вам иные стихи. Вернемся из Адлера (вернусь ли?), покажу, быть может. Вы потом поймете. Кстати, скоро здесь будет поэт, он тоже написал на смерть Пушкина… Надо б так: «Убитый злодейской рукою разбойника мира!» — и подумал: «Может, оставить «стрелу смерти»? Но рука в порыве зачеркнула. «Так тому и быть!» Фатали и сам не помнит, как решился поставить имена рядом. Кое-что от Бакиханова слышал, ведь встречались они с Пушкиным, еще в турецкую войну, и сам прочел потом в секретной переписке.