Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты.
Шрифт:
— Но главное, — продолжал мой новый знакомый, — главное, знаете ли, в том, что это очень редкое явление. На производстве резонанс — это реальная опасность: различные, знаете ли, вибрации, а в обыденной жизни, в хозяйстве — это редчайшая вещь.
Какой-то древний правовой кодекс, например, поражает исчерпывающим учетом всех случайностей. И там — это обычно приводится как анекдот — указывается компенсация, причитающаяся с владельца того петуха, который криком разбил кувшин, — владельцу кувшина.
— Действительно, анекдот, — согласился я.
— Да. А я вот
Мы помолчали. Я приводил в порядок мысли, пытаясь сообразить, какое всё это имеет отношение к любовной истории этого человека. Потом он сказал:
— Вот с этого и началось. Родители запретили мне заниматься музыкой. У папы был большой красивый сервиз севрского фарфора. Папа очень боялся за этот сервиз. Мама тоже была против… Но дело, знаете ли, не в этом… Это всё — семейное…
Я почувствовал, что он стыдливо заулыбался.
— Потом все мои знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.
— Странная фамилия, — сказал я глубокомысленно.
— Какая фамилия?.. Ах, закон… Нет, это не фамилия. Это просто… ну просто шутка, что ли. Знаете, есть поговорка: „Бутерброд всегда падает маслом вниз“? Вот отсюда и пошло „закон бутерброда“, или его еще называют „четвертое правило термодинамики“: вероятность желаемого исхода всегда меньше половины.
— Половины чего? — спросил я, чтобы скрыть смятение, в которое меня повергло слово „термодинамика“.
— Как вам сказать… — Он, казалось, был озадачен моим замечанием. — Ну, половины, знаете ли, всех возможных… То есть, простите, вы правда не знаете, что такое вероятность?
— Я как-то никогда не задавался таким вопросом, — сказал я сделанной развязностью. — Если позволите, я подумаю и, возможно…
— Пожалуйста, — сказал он несколько растерянно, и я честно принялся думать. Сначала мне припомнился ряд выражений типа „возможность, действительность, случайность и необходимость“. Потом всплыла формулировка, всегда поражавшая меня своей очевидностью: „Возможность далеко не есть действительность“.
— Что-нибудь из области философии? — предположил я.
Он покашлял недоуменно и сказал:
— Н-нет… Это, знаете ли, математика… Вероятность — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
Я почувствовал себя уязвленным и разочарованным:
— А причем здесь бутерброды?
— Бутерброды… Ну, ведь бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх. Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак… Пусть вы бросили бутерброд сто раз…
Сколько раз он, по-вашему, упадет маслом, знаете ли, вверх?
Я подумал. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал. Но я сказал:
— Думаю — раз пятьдесят… Если наугад, то как раз половинка на половинку.
— Именно! — воскликнул он. — Вот и можно подсчитать вероятность: всего событий сто, благоприятных событий — бутерброд маслом вверх — пятьдесят, делим пятьдесят на сто, будет половина, одна вторая.
— Ага! — сказал я.
— Это,
— Да, да, — сказал я поспешно, но мне не удалось его остановить.
Он начал читать лекцию по теории вероятностей. Я кое-что понял. Оказывается, если бросать бутерброд сто раз, он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или даже двадцать, но если бросать его очень долго и много, то как раз получится, что масло вверху окажется приблизительно в поло вине всех случаев („с достаточной точностью“, как он выразился). Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и может быть, даже с икрой!) после того, как его бросали тысячи раз на пол, пусть даже не на очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он так увлекся, что даже не обратил внимания на мой вопрос, но потом выяснилось, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монеткой, как в игре в орлянку. Он говорил минут двадцать, забираясь всё в более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, скоро пойдет дождь. Из всей лекции я запомнил только полузнакомый термин „математическое ожидание“. Он употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение типа вокзала, с кафельным полом, где сидят люди в очках и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. Должно быть, ужина.
Но тут он оглушил меня новым термином: „предельная теорема Муавра — Лапласа“ и сказал, что всё выше рассказанное к делу не относится.
— Я, знаете ли, совсем не об этом вам хотел рассказать, — проговорил он голосом, лишенным прежней живости.
— Вы, вероятно, математик? — спросил я с участием. Он вызывал у меня какую-то жалость. Не ту почтительную жалость, которую я испытывал ко всем работникам точных наук, а какую-то особую… Слишком резок был переход от вдохновенного изложения основ к этому печальному „знаете ли“. И тут он меня удивил:
— Нет, — сказал он уныло. — Я не математик, я — библиотекарь.
— Позвольте! Но такие, я бы прямо сказал, познания!..
— Э, знаете ли! Мне пришлось! Я вам ведь, кажется, еще не рассказал своей истории… Про закон бутерброда я еще не рассказал?
— Ммм… Почти…
— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя с материнской стороны: я был очень рассеян, знаете ли, и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх…
— Ну и хорошо, — вставил я.
Он горестно покашлял.
— Это хорошо, когда изредка… А вот когда всегда… Вы понимаете — всегда!
Я ничего не понимал и сказал ему об этом. Он не обратил на меня внимания. Голос его стал невнятным и монотонным.
— Мой дядя немного, знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне бросать монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый чело век. А мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: „Ты конченый человек“…
Я по-прежнему ничего не понимал.