Неизвестный Мао
Шрифт:
Кан велел кадровым работникам и активистам обращаться с целыми семьями, не исключая и детей, как с мишенями насилия. Он улыбался, видя, как деревенские дети избивают «маленьких помещиков» — так называли детей из «неправильных» семей. Жертвой мог стать кто угодно, так как Кан расширил критерии для обвинения людей далеко за пределы прежних толкований слов «помещик» и «кулак», чтобы создать жертвы там, где не было богатых. (Особенно часто такое положение встречалось в областях, где много лет правили коммунисты и где давно обнищали некогда зажиточные крестьяне.) Кан изобрел новый (и весьма туманный) критерий: «насколько их любят массы». Это означало, что жертвой насилия могстать практически каждый человек, поэтому те, кто вызывал по отношению к себе чувство негодования или зависти со стороны части своих односельчан, например из-за неких «незаконных делишек», становились первыми жертвами.
По коммунистическим районам Китая прокатилась невиданная
«На самом деле у нее было не так уж много земли; ей просто не хватало рабочих рук, и она наняла батрака… Ее спросили, где она прячет зерно… Я знала, что у нее не было никакого зерна. Но они настаивали на своем и принялись ее бить… Они сорвали с нее блузку. Женщина только что родила, и с ее груди капало молоко. Ребенок кричал и ползал по земле, слизывая молоко. Люди опускали головы, не в силах смотреть на этот ужас… Многим это было омерзительно, но их заставляли смотреть. Если бы они отказались, то с ними самими поступили бы точно так же. Некоторые кадровые работники были настоящими бандитами. Честные крестьяне боялись им перечить».
Такие жуткие спектакли, как этот, десятилетиями вызывали дрожь у людей, которым пришлось стать их свидетелями. Во многих местах заставляли смотреть и на более страшные сцены. В какой-то деревне одному старику, старшему члену местной дворянской семьи, имя которого было Ню, что означает «бык», пропустили через ноздри проволоку и заставили его сына водить отца на проволоке, словно быка, по деревне, хотя кровь заливала несчастному старику лицо. Во многих местах «были убиты целые семьи — от мала до велика. Грудных детей либо разрывали на части, либо просто бросали в колодец». Наводившие ужас сцены происходили прямо под носом Мао в уезде Цзясянь в Особом районе, где он находился с 16 августа по 21 ноября 1947 года, совершая инспекционные поездки. В докладах, представленных Мао, относительно событий в этом уезде, говорилось, что одного человека утопили в чане с соленой водой, а другого убили, вылив ему на голову ведро кипящего масла. В одной деревне существовало правило: того, кто не доносил на помещиков, побивали камнями.
Мао видел сцены насилия и собственными глазами. Телохранители рассказывали, что он инкогнито ходил смотреть митинги в деревне, в которой жил осенью 1947 года, в Янцзягоу, где творились страшные вещи. После этого он рассказывал охране о различных способах пыток, о том, как сильно избивали детей.
Вывод из сделанных Мао докладов был ясен: «Все запуганы» [93] . Мао добился своей цели.
К началу 1948 года красные контролировали территорию с населением около 160 миллионов человек. Крестьяне составляли подавляющее большинство, запуганное до последней степени самыми жестокими и изощренными способами. Партия сказала, что 10 процентов населения — это семьи «помещиков» и «кулаков». Это означало, что только в эту категорию (а ведь Кан Шэн создал и новые критерии) попадали по меньшей мере 16 миллионов человек, которых ждали физические издевательства и унижения. Сотни тысяч человек, возможно, около одного миллиона были убиты или доведены до самоубийства.
93
Террор и беспрецедентные массовые убийства видел своими глазами в провинции Хэбэй Джек Белден, американский журналист, известный своими симпатиями к красным. Белден говорил американскому дипломату Джону Мелби о «нарастании террора против оппозиции в любой ее форме и об уничтожении целых слоев (sic!) населения». «Красные, — говорил Белден, — вселили в крестьян ужас и страх, каких мне до сих пор не приходилось видеть в коммунистических районах…»
В 1942–1943 годах в Особом районе Мао создал эффективные инструменты для того, чтобы терроризировать опору власти — членов коммунистической партии. Теперь он терроризировал свою экономическую и военную (в смысле пушечного мяса) базу, крестьянство, для того чтобы привести его ктотальной, безусловной покорности. Результат был налицо: крестьяне практически не сопротивлялись реквизициям, мобилизации, принудительному труду, насильственным поставкам продовольствия и вообще всему, что он считал необходимым для достижения своих целей.
Мао рассматривал этот процесс запугивания и террора как необходимое средство победы в войне. Так, когда он готовился к последней решающей операции, Хуайхайской, он послал Кан Шэна в провинцию Шаньдун, на которую должна была лечь основная тяжесть тылового обеспечения войск, чтобы провести вторую земельную реформу до конца 1947 года, решив, что первая оказалась недостаточно устрашающей. Кан устроил такие жестокие публичные пытки и казни, что Шаньдунская партийная организация взбунтовалась. Последовала тотальная чистка ее рядов. Можно получить некоторое представление о масштабах насилия, если вспомнить, что в одном маленьком городке, где до этого царила вполне мирная и дружелюбная атмосфера, были забиты до смерти 120 человек; некоторых из них всего лишь заподозрили в симпатиях к помещикам. Среди погибших было двое детей семи лет, убитых другими детьми, членами детской организации. Именно этот всеобщий тотальный террор в Шаньдуне стал фундаментом победы при Хуайхае.
В ходе земельной реформы террору и жестокостям подверглись и люди, проводившие политику Мао, кадровые партийные работники. Это было частью замысла Мао. Большинство новых членов партии были посланы в деревни, чтобы учиться на опыте земельной реформы. Мао сделал объектом такой же закалки своего двадцатипятилетнего сына Аньина, которого он отдал на попечение Кан Шэна в 1947–1948 годах под видом племянника господина Кана. Не прошло и десяти дней после его прибытия в штаб Кана, как Аньин начал испытывать на себе революционное воспитание. Его сильно критиковали и заставили почувствовать, что его образ мыслей близок правым. Ночами он лежал без сна, подвергая себя самокритике за «мелкобуржуазные чувства». «Я так и не стал думать и чувствовать, как подобает пролетарию, — писал он в своем дневнике, который до сих пор хранится под грифом «Секретно». — У меня совершенно гнилой характер». Он писал, что испытывал: «душевную боль, такую боль, что иногда не могу сдержать слез».
Аньин был потрясен видом публичной массовой жестокости, какой он не видел в сталинской России. Это было именно то, к чему, по мысли Мао, должен был привыкнуть его сын и к чему он должен был научиться подстрекать других под чутким руководством Кана. Пробыв два месяца в обществе Кана, он писал отцу (пользуясь красным жаргоном), что «мое пролетарское сознание окрепло». Но он сохранил прежнее чувство отвращения, которое прорывается в заметках, где он пишет о массовых митингах, описанных ему другими людьми. В одном случае 10 тысяч человек были согнаны на митинги, которые продолжались почти неделю. «В тот день было очень холодно, — писал Аньин. — Все говорили: «Как холодно! Должно быть, сегодня опять замерзло несколько человек. Что такое мы сделали, чем заслужили это?» Он явно выказывает отвращение и к самому митингу. «После тщательных репетиций, на пятый день, начались доносы и обвинения… Когда произносились слова обвинения, массы должны были поднимать в воздух свое оружие и несколько раз выкрикнуть слово «Смерть! Смерть! Смерть!». На митинге происходил настоящий кровавый хаос. Все кончилось тем, что восемь человек были забиты до смерти». Аньин также отмечает, что в проведении земельной реформы партия часто опирается на самых худших людей. «Некоторые из выдвинутых на руководящие должности активистов — головорезы и отбросы, бывшие солдаты японской марионеточной армии и лакеи». Такие люди составляли существенную часть новых партийных рекрутов в сельских районах.
Подобно Аньину, многие члены партии, вступившие в нее во время войны с Японией, были идеалистами; их отталкивали невиданные зверства, и многие коммунисты писали о них Мао. Некоторые из высших лидеров партии тоже опасались, что такой уровень насилия может стоить партии ее шансов захватить и удержать власть. Мао сохранял полнейшее спокойствие и ни о чем не тревожился. Он понимал, что его власть основана отнюдь не на популярности. Так же как раньше в Особом районе, он позволил террору пустить глубокие корни в душах людей и только потом дал команду остановить его. Это произошло в начале 1948 года, когда он разослал отчет, где критиковал жестокости, о которых, как он притворно заявил, «услышал впервые».
После яньаньского террора Мао выступил с поминальными извинениями, которые носили, правда, весьма наступательный характер. Мао и не думал просить ни у кого прощения. Он просто решил утихомирить партийные кадры. Теперь он назначил козла отпущения, который должен был ответить за все зверства и жестокости. 6 марта 1948 года он обратился с письмом ко второму человеку в партии, Лю Шаоци, где объявил, что мальчиком для битья станет именно он. «Я чувствую, что многие ошибки, совершенные во всех областях, являются главным образом следствием недосмотра руководящего звена… которое вовремя не смогло отграничить допустимое от недопустимого… Прошу Вас выступить с самокритикой». Сначала Лю сопротивлялся, но потом отступил: «В большинстве ошибок есть моя вина, — сказал он на совещании высшего партийного руководства. — И они были исправлены только после того, как председатель Мао подверг их систематической критике». С тех пор именно Лю, а не Мао является тем человеком, которого высшие партийные чиновники обвиняют в насилиях, чинимых в ходе земельной реформы. Для того чтобы высоко подняться под руководством Мао, надо носить за него ведра.