Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

Уральский Марк Леонович

15 сентября 1947

Нынче письмо от Телешова — писал вечером 7-го сент<ября>, очень взволнованный (искренно или притворно, не знаю) дневными торжествами и вечерними электрическими чудесами в Москве по случаю ее 8оо-летия в этот день. Пишет, между прочим, так: «Так все красиво, так изумительно прекрасно и трогательно, что хочется написать тебе об этом, чтобы почувствовал ты хоть на минуту, что значит быть на родине. Как жаль, что ты не использовал тот срок, когда набрана была твоя большая книга, когда тебя так ждали здесь, когда ты мог бы быть и сыт по горло, и богат, и в таком большом почете!» Прочитав это, я целый час рвал на себе волосы. А потом сразу успокоился, вспомнив, что могло бы быть мне вместо сытости, богатства и почета от Жданова и Фадеева, который, кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов. <...>

Р. Б. В Москве ставят памятник Юрию Долгорукову. А Павла Дм<итриевича> Долгорук<ова> расстреляли в июле 27 г., а Петра увезли из Праги — куда? (в 45 г.)¹⁷.

Сергей Яблоновский — старый приятель Бунина — опубликовал в газете «Русская мысль» от 1о ноября 1948 г. фельетон с подзаголовком «Ему, Великому». В нем «злобно и непристойно высмеивался Бунин»¹⁸. Чуть позже в этой же газете он объяснял, что поводом для написания этого «памфлета» стало то, что «Бунин изменил своим политическим убеждениям»¹⁹.

Бунин тяжело переживал ситуацию, в которой он сделался мишенью для нападок со стороны бывших друзей и соратников:

— Слыхали, конечно слыхали — травят меня! Со свету сживают! Я, видите ли, большевикам продался. В посольстве советском за Сталина водку пил, икру жрал! А я, как только посол предложил тост за Сталина, сразу поставил рюмку на стол и положил бутерброд. Только успел надкусить его. Не стал я есть их икру и пить их водку. Это все гнусные сплетни, выдумки²⁰.

Затем последовал новый скандал, поводом для которого послужил отказ Бунина и его «команды» от членства в парижском Союзе русских писателей и журналистов (СПиЖ), который, считая себя сугубо эмигрантской организацией, постановил, что в нем не могут состоять лица, имеющие советское гражданство²¹. 24 мая 1947 г. секретарь Союза (и один из его организаторов В.Ф. Зеелер) предложил «исключить из Союза всех членов его, имеющих советское гражданство». <...>

Против Зеелера выступили В.Н. Бунина, Л. Зуров, В. Варшавский и др. из числа не принявших советское гражданство. «За» исключение в результате проголосовала половина: 26 человек («против» 24, двое воздержались). По уставу, для исключения из Союза нужно было набрать 2/3 голосов, но руководство Союза в данном случае сочло достаточным принятие решения «простым большинством» (тоже сомнительным). Вслед за этим, чтобы соблюсти формальности, на собрании 22 ноября 1947 г., когда председателем был избран, после смерти П.Н. Милюкова, Борис Зайцев, поддержавший предложение Зеелера, в устав были внесены изменения, узаконившие принятое решение. После чего из Союза вышли Г. Адамович, В. Андреев, А. Бахрах, В. Бунина, В. Варшавский, Г. Газданов, Л. Зуров, А. Ладинский, Ю. Терапиано, Н. Тэффи... Вскоре, 11 декабря, оставил Союз Бунин²².

Старый друг Бунина Борис Зайцев²³ сообщал по этому поводу М.С. Цетлиной 20 декабря 1947 г.:

...на общем собрании Союза нашего²⁴ прошло большинством двух третей голосов (даже более) добавление к Уставу: советские граждане не могут теперь быть членами нашего Союза. Это вызвало некоторый раскол. С собрания ушли 14 человек в виде протеста, среди них Сирин, Зуров²⁵ и Вера Бунина. Позже еще <и другие — М.У.> к ним присоединились — в общем мы приняли 25 отказов. Среди ушедших оказался и Иван Бунин. Единственно это было для меня тягостно — за него. Ночь я не спал. Считал: действие его — предательством — мне²⁶.

Формальным поводом для ухода Бунина из Союза послужило выдвинутое им обвинение нескольким членов Союза в сотрудничестве с нацистами. Как вспоминал Борис Зайцев,

В эмиграции в это время начался разброд. «Большие надежды» на восток, церковные колебания, колебания в литературном, даже военном слое. Все это привело к расколу. Некоторые просто взяли советские паспорта и уехали на этот восток. Другие заняли позицию промежуточную («попутчики»).

Странным образом мы оказались с Иваном в разных лагерях — хотя он был гораздо бешенее меня <в своем неприятии Советов — М.У.> в этом (да таким, по существу, и остался...). Теперь сделал некоторые неосторожные шаги. Это вызвало резкие статьи в издании, к которому близко я стоял. Он понял дело так, что я веду какую-то закулисно-враждебную линию, а я был именно «против» таких статей. Но Иваново окружение тогдашнее и мое оказались тоже разными, и Ивану я «не» сочувствовал. Прямых объяснений не произошло, но он понимал, что я «против»²⁷.

Под: Иваново окружение тогдашнее и мое оказались тоже разными, — следует, видимо, понимать две основные послевоенные группы парижских эмигрантов — сочувственно относившихся к СССР как к стране, победившей фашизм, и выступавших против любых контактов с Советами, исходя из принципа «от худого семени не жди доброго племени».

Печатным органом послевоенных «обновленцев» являлась поддерживаемая французским и советским правительством²⁸ газета «Русские новости» (1945-1970), первый редактор и основатель которой А.Ф. Ступницкий²⁹ был в свое время правой рукой Милюкова, а сотрудниками — ведущие некогда авторы газеты «Последние новости» — Г. Адамович,

А. Бахрах, И. Бунин, А. Даманская, Л. Зуров, Н. Кодрянская, Н. Рощин, В. Татаринов, Н. Тэффи, А. Ремизов и др. — по сути, все первые имена эмигрантской литературы.

На фоне бытовавших в эмиграции просоветских и репатриантских настроений «непримиримыми», в противовес «Русским новостям», была основана газета «Русская мысль» (1947-2000), первый редактор и один из ее основателей которой В.А. Лазаревский 3 мая 1947 г. в своей редакционной статье так выразил морально-политическое кредо «Русской мысли»: «Смирение перед Россией, непримиримость к советчине»³⁰.

В первые годы своего существования «Русская мысль» предоставляла свои страницы в основном литераторам, сотрудничавшим до войны в гукасовском «Возрождении» — Б. Зайцев, В. Зеелер, С. Яблоновский, И. Шмелев, Г. Иванов, И. Одоевцева и др., закрепив таким образом новое идеологическое размежевание эмигрантского сообщества.

Обе стороны конфликта апеллировали к «третьей стороне» — заокеанским друзьям из «Нового журнала» и газеты «Новое русское слово». Редколлегия «Нового журнала», издававшегося на средства М.С. Цетлиной, которую Бунин называл даже «как бы хозяйкой журнала»³¹, по-видимому, демонстрировала «понимание» непримиримо антисоветской линии Правления парижского СПиЖ. В свою очередь, редакция «Нового русского слова» явно держала сторону Бунина и тех, кто вышел из этой организации. Это был весь цвет русской эмигрантской литературы. Однако, в общем и целом, оба американских эмигрантских издания деликатно соблюдали нейтралитет, стараясь не раздувать конфликт, который по мере нарастания волны репрессий в СССР затух сам по себе. К началу 1950-х «Русская мысль» превратится в наиболее авторитетную газету западноевропейской эмиграции, которая будет подробно писать о набирающем силу движении инакомыслия в Советской России, регулярно печатать самиздатовские материалы, организовывать кампании протеста против репрессий и т.д. Продолжая лучшие традиции русской прогрессивной печати, очень скоро «Русская мысль» становится одной из самых интересных и важных газет русского Зарубежья. Общекультурная часть газеты, включающая в себя отделы, посвященные литературе, живописи, музыке, театру, науке, духовно-философским течениям, пользовалась особым вниманием редакции «Русской мысли» с первых ее номеров. Отведенная вначале для культуры страница «Литература и искусство» со временем не могла уже вмещать все материалы о культурной жизни и вскоре стала занимать едва ли не половину всего объема газеты. «...Каждая статья, каждый отчет, каждое литературное произведение, помещенное в отделе “Литература и искусство” находят своего читателя, что-то прибавляют, что-то изменяют в его повседневной жизни, и поэтому — на первый взгляд второстепенное дело для зарубежной политической газеты — ее культурный отдел, — превращается в первостепенное», — писал в статье «К десятилетию «Русской мысли»» Ю. Терапиано (27 апреля 1957 г.). Почти все писатели, поэты, эссеисты и философы Русского Зарубежья <в том числе и бывшие «идейные враги»: Адамович, Ремизов, Бахрах, Татаринов... — М.У.> в течение многих лет работали в этом отделе³².

Итак, в конце 1940-х в парижском эмигрантском литературном сообществе схлестнулись два враждебных друг другу лагеря. В YIVO-архиве И.М. Троцкого сохранилось письмо Н.В. Кодрянской от 23 июля 1948 г., адресованное Я.Г. Фрумкину, — человеку в литературном мире известному и весьма авторитетному (член Правления Литфонда, Председатель нью-йоркского Союза русских евреев), но не считавшемуся литератором и по этой причине являвшемуся как бы фигурой нейтральной. Н.В. Кодрянская пишет по поводу раскола в парижском СПиЖ: