Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)
Шрифт:
И любопытно: ни один из прочих лауреатов с таким достоинством и с такой выдержкою не принимал из рук короля премии, как Бунин, в его поклоне королю не было ничего верноподданнического и сервильного. Король от литературы уверенно и равноправно жал руку венчанному монарху. Это не ускользнуло от внимания шведов.
Описывая внешний вид новоиспеченных нобелевских лауреатов, И.М. Троцкий, когда речь идет о Бунине, использует элегическую тональность:
сидит в глубокой задумчивости и на лице его написана какая-то большая печаль. Не то он вспоминает заседания былой российской академии, в которой сам некогда заседал, не то старается проникнуть в тайный смысл чужой и непонятной ему речи докладчика.
Что
Молодой немец Гейзенберг, типичный бурш, со следами незаживших шрамов и с физиономией «послушного штурмовика», не совсем удобно чувствующего себя во фраке, сидит, как будто окаменел. Быть может, его смущает соседство нервного коллеги, еврея Шредингера, вынужденного из-за неарийского происхождения оставить Берлинский университет, и перенести свою научную деятельность в более толерантный и гостеприимный Оксфорд. Если внимательно вглядеться в лицо Шредингера, то на нем нетрудно прочесть потаенную горечь и незаслуженно понесенную обиду. Такие лица евреев можно видеть на старинных гравюрах эпохи испанской инквизиции. Шредингер явно <...> волнуется и что-то набрасывает на бумаге. И только один Дирак не обнаруживает никаких признаков волнения. Вся его фигура подлинного бритта, узкая, тонкая и хорошо вытренированная, как будто устремляется ввысь. Он сидит в <...> непринужденной позе, словно присутствует в театре на гастроли заезжей знаменитости. Небрежно играет пальцами рук и рассматривает публику.
Трудно сказать, на каком основании И. Троцкий причислил австрийца Шредингера, родившегося в католической (по отцу) и протестантской (по матери) семье, к еврейскому племени, что именно напоминало ему образ еврея «эпохи испанской инквизиции» в чертах его лица, и как ему удалось на нем «прочесть потаенную горечь и незаслуженно понесенную обиду».
Неизменно чуравшийся любой политической активности, Эрвин Шредингер своего отрицательного отношения к нацизму открыто не высказывал. Но поскольку сохранять аполитичность в фашистской Германии (как и в СССР) стало невозможно, он предпочел принять приглашение работать в Оксфорде.
А вот самому И.М. Троцкому действительно пришлось срочно покинуть Германию после того, как с 30 января 1933 года она стала нацистской. Поэтому, информируя читателя, он, возможно сам того не замечая, говорил и о больном лично для себя вопросе.
Что же касается национальных флагов, то их не вывесили из-за «нансеновского» статуса. Другое дело, что из-за отсутствия нового германского флага чувствительные умы и чувствительные нервы были избавлены от шока лицезреть свастику249.
Следует отметить, что стокгольмские корреспонденции И.М. Троцкого изобилуют не только фактическими, но и стилистическими неточностями, а то и грамматическими ляпами, ибо писались они «с колес», когда, по его собственным словам, «не только о стиле, но и об элементарной грамматике забываешь». На это обстоятельство он сетовал в статье от 18 декабря 1933 г. «И.А. Бунин на обеде у короля, в национальном музее на приеме иностранной печати».
В феерической чреде праздничных мероприятий можно было забыть обо всем на свете:
300 гостей вместо обычных 200, словно весь «официальный и академический Стокгольм» хлынул на это празднество, на котором «не хватало только короля», сославшегося на нездоровье. Впервые пришлось устраивать нобелевский банкет не в Зеркальном зале ресторана «Гранд-отеля», не вместившем всех приглашенных, а в Королевском зимнем саду, причем столы расставили в самой огромной оранжерее: за окном мрачно темнела шведская зима, блестела вода в канале, на
Андрей Седых — в те дни секретарь Бунина, недавно познакомившийся с И.М. Троцким, дает ему в одном из своих репортажей с места событий251 следующую характеристику:
Это был, по-видимому, чрезвычайно энергичный господин «весьма популярный в Стокгольме» и именуемый там не иначе, как «господин редактор».
Сам И.М. Троцкий, искренне восхищенный радушием и гостеприимством шведов, писал:
Что сказать о программе празднества? Она была до того разноcтороння и интересна, что потребовались бы целые страницы на ее описания.
А. Седых в этой связи вспоминал:
Был банкет в Академии, парадный обед в честь нобелевских лауреатов в королевском дворце, еще какие-то нескончаемые приемы. Последний день в Стокгольме Бунин провел в обществе нескольких русских и французских журналистов, — помню И.М. Троцкого и Серж<а> де Шессена. Осматривали мы все вместе город, любовались быстро замерзающими каналами, новой ратушей, чем-то напоминающей дворец венецианских дожей. В полдень, усталые и озябшие, спустились в погребок Золотой мир, где когда-то распевал свои баллады шведский национальный поэт Бельман и где до сих пор собираются любители вина и хорошей кухни252.
К концу феерии торжеств со встречами на высшем уровне, церемониальным обедом у короля, пышным банкетом в Союзе иностранной печати, организованном Сержем де Шессеном , с которого публика разошлась лишь в четвертом часу утра, и национальным праздником Св. Люции, пришедшемся на «нобелиану» и отмечавшемся шведами в честь Бунина с особой пышностью253, Бунины были совершенно измотаны физически, да и в духовном плане оба испытывали состояние подавленности.
15 декабря И.М. Троцкий пишет о новоиспеченном нобелевском лауреате:
Устал он смертельно. Его мечта, как он говорит, выспаться. А тут депеши, письма, челобитные из Риги, Каунаса, Гельсингфорса, Варшавы, Праги и других весей Европы с мольбами о приезде. Никуда И<ванн> А<лексеевич> не поедет. Да и грех его тревожить. Второй месяц ему не дают покоя254.
И вот, наконец, прощальный завтрак 19 декабря 1933 г.255:
Нас небольшая компания: все — пишущая братия. И.А. и В.Н. Бунины, Галина Кузнецова, Андрей Седых, Сергей де Шессен, пишущий эти строки и их жены. Мы избрали древний кабачок <«Золотой Мир»>в старом квартале столицы, <...> в котором свыше ста лет назад распевал свои поэтические песни шведский минестрель и творец народного эпоса Бельман. В стенах кабачка, сохранивших в неприкосновенности свою былую прелесть, как будто реют тени <...> ушедших и здравствующих корифеев шведской литературы. Мы надеялись здесь укрыться. Но куда там! Едва уселись за стол, как И.А. был узнан, и публика устроила ему шумную овацию. <...> Едем на прощание к доктору Олейникову256. Там уже сидят и ждут провожающие. Просматриваю наспех альбом В.Н. Буниной. Вот, думаю, можно было бы издать интереснейший альманах. Чьих только имен тут нет!? Мережковский, Гиппиус, Куприн, Борис Зайцев, Алданов, Муратов, Шмелев... Всех и не перечислишь. <...> Наш сотрудник Lolo разразился экспромтом: