Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)
Шрифт:
Судя по тексту статьи Троцкого, Пиранделло — человек импульсивный и говорливый, свел беседу с русским журналистом к пространному монологу главным образом о себе самом. В сущности, Троцкий вопросов перед писателем не ставил, за исключением банального: «Что сейчас пишете?», — на который Пиранделло ответил весьма подробно:
Пишу много... Закончил две пьесы <...>. <Одну на днях поставили в Цюрихе. <...> имела большой успех. <Другая> пойдет вскоре в Милане. <...> Беллетристику, конечно, не забросил. Но предпочитаю драматическую форму, ибо считаю ее высшей формой творчества. <...> Ведь я остаток жизни решил посвятить театру. Уж если себя чему-нибудь посвящать, то так, чтобы и перед потомством не краснеть. Ведь мы писатели — народ тщеславный. Печемся
Последнее высказывание так понравилось русскому журналисту, что он не поскупился на комплимент в адрес симпатичного ему писателя:
Мысль честная и верная. Но кто из ныне здравствующих писателей готов сознаться в этой маленькой писательской слабости?
Затем, как и должно убеленному сединами метру, Пиранделло похвалил итальянский литературный молодняк:
В Италии сейчас народились молодые писатели и драматурги, которых за границей не знают. А жаль! Есть среди них большие мастера, которые нас — стариков, — вероятно, очень скоро заставят дать и им заслуженное местечко на литературном Олимпе.
Сегодня трудно сказать, кого конкретно из писателей, вошедших в литературу в «эпоху Дуче», имел в виду Пиранделло. Сам же он, декларируя свою аполитичность, вступил-таки в 1923 г. в фашистскую партию и охотно принимал от Муссолини знаки внимания.
При этом Пиранделло всегда старался вести себя независимо. Он тесно сотрудничал с немецкими интеллектуалами, покинувшими из-за нацистского антисемитизма Европу (Фриц Ланг, фон Штемберг), а в ряде случаев даже выступал с критикой фашистской партии. В связи с такого рода «аполитичностью» у него в конце 1920-х возникли трудности с постановкой в Италии своих пьес. Обидевшись на режим, он покидает страну, живет в Париже и Берлине, много путешествует, но все же в 1933 г., по личной просьбе Муссолини, возвращается на родину. Так что Нобелевскую премию ему вручали как патриоту Италии, а не диссиденту.
Что касается «народившихся» в «эпоху Дуче» литераторов, то лучшие из них пошли отнюдь не по стопам отцов — откровенных фашистов д'Аннунцио и Унгаретти, или аполитичных приспособленцев — Пиранделло и де Филиппо. После войны мировое признание получили три убежденных антифашиста — поэты Сальваторе Квазимодо (Нобелевская премия 1959 г.), Эудженио Монтале (Нобелевская премия 1975 г.) и прозаик Альберто Моравиа.
Поскольку на рубеже двух столетий популярность д'Аннунцио в России была очень велика, И.М. Троцкий, естественно, поинтересовался, почему этот столь прославленный у себя на родине и за рубежом писатель последние годы перестал публиковать новые произведения. Понимая, что в отличие от д'Аннунцио его собеседник отнюдь не поклонник фашизма, Пиранделло постарался представить коллегу, к эстетике которого268 сам лично относился неприязненно, человеком страсти, художником, позволяющим захватить себя на время некоей идеей:
Он действительно замолк. Увлекся политикой! Впрочем, д'Аннунцио — натура импульсивная. Ему быстро все надоедает. Он, кажется, и политикою достаточно сыт!.. Быть может, вскоре заставит и литературно о себе говорить.
Затем посетовал:
Читаю мало. Вообще писатели мало читают. Это — общий недостаток и грех писателей-бытовиков. Читают из пишущих людей — только авторы исторических произведений. <Но они>, почасту, не видят подлинной жизни и живут в атмосфере былого. Хотя трудно живому человеку все вместить.
Еду сейчас со своею труппою в Вену и Будапешт, затем в Милан, а оттуда на несколько месяцев в Америку. Хочу посмотреть страну «неограниченных возможностей», себя показать <...>.
Слышал, будто русский драматург и режиссер Евреинов творит в Америке чудеса. Весь американский театральный мир на голову поставил. Нужно и у него поучиться.
Николай Евреинов действительно в 1926 г. гастролировал в США, где выступал со своими популярными лекциями — «Театр и эшафот», «Театральное мастерство православного духовенства», «Распутин и история самозванства в России». Ему удалось также осуществить в нью-йоркском Театре Гильдии постановку своего коронного спектакля «Самое главное». В 1927 г. режиссер вернулся во Францию, где быстро
Интересно, что И.М. Троцкий, заостряющий, как правило, внимание собеседников-интеллектуалов на вопросах, связанных с восприятием ими русской литературы, в первом интервью с такой всеевропейской знаменитостью, как Луиджи Пиранделло, данную тему не затрагивал. Лишь восемь лет спустя, в 1934 г., когда русская литература в лице Ивана Бунина была уже отмечена Нобелевской премией, он, беседуя с Луиджи Пиранделло, как новоиспеченным нобелевским лауреатом, не преминул задать этот свой коронный вопрос. Вторую статью о Пиранделло269 И.М. Троцкий начал с рассказа об «обстановке праздничной сутолоки нобелевских торжеств», о молодом французском писателе Сауле Колене, «стоически и с достоинством» несшем свое «тяжкое бремя секретарства» при Пиранделло, «быстро и ловко сплавляя обременительный груз праздношатающихся болтунов», и о состоянии самого метра, уставшего от чествований и от непрошенных поклонников. <...> Глядя на поблекшее лицо писателя, в памяти воскресает меланхолический образ И.А. Бунина, валившегося в прошлом году с ног от избытка внимания. <...>
— Нелегка роль избранника. <...> Не думал, что венок лауреата столь тяжело весит. <...> Но право, торжества и чествования требуют огромного напряжения сил, а для человека моего возраста — сугубое. <...>
О себе могу сказать: «Мой дом — мой чемодан». С тех пор, как я оставил пост директора миланского театра — нахожусь в постоянных разъездах. Париж, Рим, Вена, Прага, Амстердам. Живу кочевою жизнью драматурга и режиссера. <...> Работаю в номерах отелей и в промежутках между одной и другой поездкой. <...>
О моем творчестве столько написано надуманного и ложного, что меня от этого претит. Я не поборник иллюзорного и ничего меня так более не коробит, как «пиранделлизм». <...> Я его отвергаю и не считаю своим детищем. Он изобретен заумными критиками и мне навязан.
Действительно, драматургия и режиссерские новации Пиранделло, вызывая бурную полемику в европейских театральных кругах, порождали всякого рода подражателей, что сильно его раздражало.
В заключение беседы Пиранделло отдал должное «русской теме».
Знаком ли я с русской литературою? Толстого, Тургенева, Гоголя, Достоевского и некоторых других классиков знаю. Люблю Чехова и читал кое-что Бунина. Если говорить о чьем-нибудь влиянии на мое творчество, то мог бы назвать Ибсена и Стриндберга. С советскою литературою почти не знаком, а потому затрудняюсь о ней высказаться. Все же полагаю, что если над такою великою страною как Россия пронесся ураган революции и сокрушил все старые устои, то это должно было найти отражение в литературе. Где же, однако, великие советские романисты и драматурги, отразившие в своем творчестве коллективную волю, страсти и деяния революции? Где новые, всесветно известные имена советских писателей? Мы слышим только имя Горького. Но Горький не порожден революцией! Его писательская слава давно оценена, признана и место ему на литературном Олимпе уже десятилетиями обеспечено. Правда, мой добрый приятель Таиров, присутствовавший недавно на театральном съезде в Риме, рассказывал чудеса о художественных достижениях Москвы. <...> Но опять-таки мне называют имена Мейерхольда, Станиславского и Таирова. Ни Станиславского, ни Мейерхольда я лично не знаю. Личность Станиславского, как художника, артиста и режиссера не нуждается в рекомендации. Она давно оценена и признана как руководящая в театральном мире Европы. И Рейнгард и я учились на постановках Станиславского . Мейерхольд тоже не новичок для деятелей сцены. Но где новые советские корифеи театра? Что нового в области кулис дала революция?270 Поеду ли я в Москву? Не знаю! Если обстоятельства и время позволят — может быть и рискну на путешествие в страну великих экспериментов. Мой молодой друг и сотрудник Колен271 подбивает меня на эту поездку. Но я, как вам, может быть, известно, не сторонник коллективизма и коммунистической доктрины. Меня увлечь на этот путь трудно...272