Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

Уральский Марк Леонович

Наш великий, наш любимый,

Наш единый, неделимый,

Милый Ян!

Нынче громкой вечной славой

И валютой величавой

Осиян!

<...>

Андрей Седых торопит. <...> — Довольно засиживаться, едем, экспресс и лауреатов не ждет... Снова дебаркадер стокгольмского вокзала. Снова группа русских осколков, цветы, подношения и речи. Вспышка магния. Щелкают <затворы> объективов. Последнее громовое четырехкратное шведское «Ура!» Буниным и поезд трогается. Уехали... Почти сценка из «Дяди Вани».

27 декабря И.М. Троцкий, все еще переполненный восторгами «нобелианы», в ответном письме к Бунину сообщает²⁵⁷:

...получил от фотографа Бенкова²⁵⁸ Ваш портрет и групповой снимок. Ваш портрет, по-моему, — шедевр. Бенков его выставил на одной из главных площадей Стокгольма. Групповой снимок — тоже очень удался. Полагаю, что и вы уже снимки получили. Перед отъездом из Стокгольма (23 XII) говорил по телефону с Бенковым и он мне обещал немедленно Вам оба снимка послать. <...> С Вашим и Верой Николаевной отъездом пусто стало в Стокгольме, хотя газеты и не переставали о Вас говорить. Появились какие-то с Вами интервью, которые, быть может, Вы и не давали. Удостоила Вас внимания и стокгольмская коммунистич<еская> газета «Folkets Dagblad Politiken»²⁵⁹. Из этой газеты мы узнали и «подлинную причину» Вашего приезда в Стокгольм. Оказывается Вы и П.Н. Милюков создали тайный заговор против совет<ской> власти и Совдепии.

Узнали мы также, что Вы решили пожертвовать нобелевскую премию полностью на вооружение корпуса «белогвардейцев», который двинется ратью на Москву. Узнали и многое другое «тайное», что стало «явным». Обидно только, дорогой Иван Алексеевич, что Вы все это от нас — журналистов «скрывали»... Приеду в Париж и расскажу публично о Ваших и П.Н. Милюкова кознях. Хохотали мы с Сергеем Борисовичем <де Шессеном> над коммунистическим вздором вдосталь²⁶⁰.

Получил газету «Сегодня» с моим последним фельетоном, посвященным нашему завтраку в Золотом «мире», дневнику Веры Николаевны и Вашему отъезду. Надеюсь, что Зуров сохранит этот номер, и Вы его прочтете. Посмеетесь вдосталь. Что это Яша <имеется ввиду Андрей Седых — М.У.> так мало написал для «Пос<ледних> нов<остей>«? Жаль!., роман Галины Николаевны <Кузнецовой> «Пролог»²⁶¹ прочитал в один вечер. Чудесный роман. Скромница Ваша «дочка», даже не упомянула о романе. Случайно увидел у Шерешевского <имеется ввиду де Шессен — М.У.> и прихватил. «Древний путь» Зурова интереснее и глубже ремарковского «На Западе ничего нового»²⁶². Непременно о нем напишу. Здесь — в Копенгагене — должен десятки раз повторять и рассказывать о торжествах и Вашем чествовании. Рад, что все прошло «без сучка и задоринки». Надеемся с женою свидеться с Вами в Париже, куда, вероятно, выедем в ближайшую субботу. Пользуюсь случаем послать Вам, милым Вере Николаевне и Галине Николаевне лучшие пожелания к грядущему Новому году. <...> Весь Ваш И. Троцкий.

31 декабря Вера Николаевна Бунина делает в своем дневнике не нуждающуюся в комментарии запись:

Кончается самый для меня незабываемый год. Тяжело было и после кончины мамы, но все же была одна потеря, а этот, кроме двух смертей, принес еще ужасную болезнь Павлика, кончившуюся самоубийством. И это известие пришло среди поздравительных телеграмм и писем. Не знаю, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне.

Ильф и Петров в своем злобном антиэмигрантском фельетоне «Россия-Го»²⁶³ таки накаркали:

Но вот событие кончилось, догорели огни, облетела чековая книжка, начались провинциальные парижские будни.

Луиджи Пиранделло (1934)

Помимо Синклера Льюиса и Ивана Бунина, И.М. Троцкий был знаком, точнее, встречался также с итальянским писателем, драматургом и режиссером театра Луиджи Пиранделло. Причем первая встреча и беседа-интервью с Пиранделло имела место в 1926 г.²⁶⁴ — задолго до увенчания того лаврами Нобелевской премии по литературе

Статья о Пиранделло начинается с элегической прелюдии — воспоминаний двадцатилетней давности: «горячее и вдохновенное время» в Петербурге, когда «столица жила как в горячке. Литература и журналистика расцветали пышным цветом»; «первые робкие шаги» автора «на журналистском поприще», знакомство с мэтрами «Серебряного века»: Максимилианом Волошиным, Гусевым-Оренбургским, Петром Пильским — «крестными отцами» начинающего журналиста», забавный рассказ о встрече с Александром Куприным (см. выше Гл. 2).

Обо всем этом И.М. Троцкий, стоящий на пороге своего полувекового юбилея и уже не испытывающий священный трепет при встречах с литературными парнасцами. <Ибо c> некоторыми из современных европейских писателей <он> лично знаком, а многих встречал на своем жизненном пути,

— повествует для того, чтобы сообщить читателю об одном качестве своего самовидения, важном с точки зрения характеристики личности, даваемой им тому или иному писателю:

сохранилось у меня от ушедшей юности одно. Это — воображаемый образ писателя, с произведениями которого <я> знакомлюсь.

Однако в случае с Пиранделло оказалось, что «воображаемый образ» писателя и драматурга, а также его портреты даже в отдаленной степени не схожи с оригиналом. В наружности автора «Шесть человек ищут одного автора» нет ничего писательского. По внешности Пиранделло легко может быть принят за директора первоклассного отеля или <...> за крупье великосветского казино. Уж очень все на нем изысканно и тщательно приглажено. Даже серебро в бороде как будто искусственное. Для большей интересности.

Далее Троцкий делает обобщающий вывод, что всегда внешне выглядеть как комильфо — это отличительная черта всех писателей-«романцев» (французов, итальянцев и т.д.) проистекающая из «свойства их натуры». Внешняя элегантность, однако, не помешала Пиранделло, будто бы случайно встретившемуся в пражском кафе с русским журналистом-эмигрантом, проявить себя разговорчивым собеседником и симпатичным общительным человеком.

Невзирая на свои шестьдесят лет и на поздно доставшуюся ему мировую известность, он бодр, свеж и юн, словно молодой человек. Не играет в «маститого», не цедит слов и не претендует на непогрешимость. Охотно делится своими переживаниями, наблюдениями и достижениями. Политики не любит. И всячески от нее отмежевывается. <...>

— Хорош или дурен Муссолини, нужен ли он Италии или не нужен, — не знаю. Зато знаю другое. Тридцать лет тщетно обивал я пороги всяких государственных канцелярий и учреждений, моля дать мне возможность создать национальный театр. Разве это не дико, что Италия — страна классических форм — не имеет национального театра? А вот Муссолини это понял! И я вскоре возглавлю новый национальный театр, который объем-лет сцены Рима, Турина и Милана²⁶⁵. Наконец-то сбудется мечта моей жизни! Если бы вы знали, с какой завистью я следил за творчеством Станиславского, Рейнхарда и Таирова? Как завидовал всем новаторам в области сценического искусства, имеющим возможность сказать свое слово. Я, разумеется, не во всем согласен с современными творцами нового театра. У меня свой подход и к сцене, и к актеру. Я не отвожу режиссеру превалирующей роли в театре. <...> Режиссерская воля не должна подавлять художественной эмоции актера. <...> И как часто актерская игра мне открывает в моих героях то, что я сам раньше не предугадывал. Я не только учу актера, но и поучаюсь у него. Сколько раз в Париже я видел Питоева в заглавной роли моей пьесы «Генрих IV»?!²⁶⁶ И всякий раз убеждался, что этот гениальный русский артист дает непревзойденный образ монарха, каким я его себе мыслил и желал. <...> Трудно быть судьею собственных произведений и еще менее собственных постановок, но все же думаю, что моя труппа играет лучше Рейнхардовской. <...> Потому что я даю актерам развернуться, даю им проявить художественную индивидуальность, не октроирую²⁶⁷ им своего «я»«.