Нелепые и безнадежные
Шрифт:
– Скажи сколько, – приказал Пивэйн.
Гулливер сказал.
Пивэйн присвистнул, оперся подбородком на трость. Прикрыл глаза, задумался. Он считал.
Гулливер думал, успеет ли он проскочить в дверь, схватить под столом револьвер или хотя бы выпрыгнуть из окна. С третьего этажа прыгать не хотелось, но Гулливер сделал полшажка к шторе.
– Теряешь хватку, Йозр, – промычал Пивэйн, не открывая глаз. – В былые времена за такой срок ты бы из моих закромов выжал тысяч двести. Теряешь хватку.
– Не будь Финрея и той уличной
Пивэйн хохотнул. Лозунг придумала Грета. Удивительно порядочная семья. Грету и Финрея объединяли только общая кровь и служба Пивэйну Лаветту. Насколько Пивэйн знал, в обычной жизни они даже не разговаривали друг с другом – не о чем.
– Да, иметь верных друзей полезно.
– Я тебе в верности и не клялся, Пив, – возразил Гулливер, дерзко так, от всей души.
– Верно. Но я бы тебя на руднике не оставил. Обобрал бы до нитки – врать не стану. Но на верную смерть не оставил бы.
– Ты не умер.
– И то правда.
Пивэйн рассмеялся. Глухо, мелко. Когда-то они были друзьями. Настоящими друзьями, так считал Пивэйн. Гулливер помогал ему. Возможно, он уже тогда начал подворовывать. Ну и пусть. Гулливер был членом семьи. Гулливер даже смог сладиться с Вадомой!
Обмороки начались месяца три назад, но Вадоме удавалось скрывать их, даже от Пивэйна. Лекарствам не излечить то, что изъедает изнутри и извне одновременно. Зачем тратить деньги и время на умирающего? Пивэйн уехал на материк, на полтора месяца, Гулливер тогда исполнял обещания, он приходил к западному входу Сейкрмола ровно в полдень каждый день. Прислуга открывала ему, обозначала примерное местонахождение Вадомы. Из какой комнаты в последний раз раздавался звонок? Второй зеленый кабинет третьего этажа восточного крыла – пятнадцать минут назад. Гулливер, пользуясь нарисованной Пивэйном картой, шел туда. Разумеется, Вадома не сидела на месте. Она беспрестанно бродила по коридорам поместья, не останавливаясь ни в одной комнате больше десяти минут. Гулливер без особой надежды отворил двери зеленого кабинета (тогда двери в комнаты не запирались, окна не были заколочены). Шлейф Вадоминого платья был растянут по всему полу, смят, взволнован. Она хваталась за подоконник белыми руками, хрипела, словно раненый зверь, извивалась, стонала. Ее полные страха глаза блестели слезами. Губы дрожали в гримасе отчаяния, тело ее барахталось, белая протянутая рука не могла найти опору, ухватиться за что-нибудь.
Сказочная черная птица, возносящаяся надо всеми, пала, разбилась о скалы. Черная кровь лилась из ее тела, окропляя человеческие земли, размножая в теле своем паразитов.
– Я не могу подняться, – простонала Вадома. Она с трудом, с унижением, с мольбой выдавила: – Гулливер, помоги мне.
Она никогда ни о чем его не просила. Гулливер бросился помогать. Даже с его поддержкой Вадома не могла стоять, ноги не держали ее, Гулливер усадил ее в кресло, сидеть ей было тяжело.
– Я позову доктора.
– Нет.
– Я должен.
– Нет!..
Вадома водила рукой в воздухе, стараясь поймать Гулливера, он подставил плечо.
– Не говори никому, – взмолилась Вадома. – Я в порядке, клянусь. Я здорова.
Стоило Вадоме договорить «здорова», из ее ноздрей хлынула кровь. Белые пальцы, робко касающиеся лица, окрасились алым. Стали липкими, скользкими. Кровь, из ее носа шла кровь.
«Я не здорова», – было написано на лице Вадомы. Кажется, она осознала это только в тот момент. И рядом с ней был Гулливер.
Потом, когда Пивэйн снова уезжал на материк, чтобы силой привозить докторов, ибо ни один из них не соглашался плыть на остров Святой Надежды добровольно, Гулливер навещал Вадому. Она, даже лежа в постели, промокшая потом насквозь, не признавала своей слабости. То и дело норовила сползти с кровати и начать сметать пыль со стола. Гулливер укладывал ее обратно. Это было нелегко: во-первых, Вадома брыкалась, женщина она была крупная и достаточно сильная для умирающей, во-вторых, ее было почти невозможно поднять, ее тело будто прилипало к полу Сейкрмола.
– Ты хотя бы навещал ее, как я спросил? – без надежды спросил Пивэйн.
Гулливер прогнал воспоминание.
– Нет, – честно ответил он. – Только раз. Она даже ворота не отперла. Кричала с порога, что я предатель, что если я переступлю Придоргскую тропу хоть на шаг, вороны выклюют мои глаза. Навязываться не стал.
Пивэйн хохотнул. Да, это похоже на Вими – отталкивать любую помощь, сгнивать в темноте, страдать в одиночестве, но не просить помощи. Гулливер разогнал бы толпу. Конечно, Кэринхолл он строить не стал бы – пустая трата денег, которые можно отправить в свой карман, но свечи бы купил, не поскупился бы.
Вадома, боясь отказа, ничего не просила. Не попросишь – не откажут.
– Расслабься уже, не буду я тебя бить. – Гулливер не расслабился, напрягся еще больше. – И не отравлю даже. И из окна не сброшу. Успокойся. Выдохни.
Гулливер выдохнул. Вздохнул спокойнее. Стало легче, возвращение кислорода в усохшие от страха легкие живительно действовало на организм.
Пивэйн скучал по таким крысам, как Гулливер. По такой крысиной норе, как Лундон.
– Значит, – начал деловито Пивэйн. От сердца отлегло. Если Пивэйн говорит о деле, сидя в кресле, а не о чащах Проклятой земли у свежей могилы, то бояться нечего. – За три дня ты вернешь мои деньги. И двадцать три процента сверху.
Эта сумма – больнее удара под дых. Гулливера скрутило, но он покорно кивнул. И почему двадцать три? Пивэйну давно не двадцать три, и вряд ли он в колонии так омолодился, что вновь чувствует себя юнцом. Расспрашивать Гулливер не стал. Двадцать три процента – лучше тридцати шести.
– Еще: ты ведь следил за моим отцом, пока он не помер?
Гулливер помедлил, протянул осторожно, косясь на тяжелый набалдашник в форме черепа:
– Да.
Пивэйн довольно кивнул. Гулливер не разочаровывал. Хитрая крыса с улицы Фирсин.