Нелюди 2. Шаг в бездну

Косьмина Екатерина

Уоллас хмурится, не сразу смекнув, отчего эльф вспомнил про псов. Давно дело было, забыл разговор.

Его озаряет догадка:

– Слушай, а ты в Акенторфе бывал?!

Светлый неопределенно соглашается:

– В тот год. – Он с опаской, поджав уши берет с раскрытой ладони еду и начинает жевать.

С постоялого двора доносится рявканье Има: «Хья!»

Лицо хья мертвеет. Сплюнув круглую косточку, калека ищет костыль. Уоллас протягивает ему опору, и хья ковыляет к трактирщику.

Уоллас

провожает взглядом хромую фигуру. Ему становится грустно. Он рывком поднимается и, чавкая ногами по грязи, спешит в свой уродливый дом.

– Хорошая работа. – Раздается на всеобщем с мелодичным светлоэльфийским выговором. Редко кто говорит так красиво.

Не оборачиваясь, Уоллас скупо кивает. Успел привыкнуть, что праздные гости любят глазеть на чужую возню. В сухую погоду светлые кучкуются на корточках между трактиром и постоялым двором, болтают, курят трубки или сплевывают кашицу из болотной травы, посматривая на Уолласа: отдыхается особенно сладко, когда кто-то рядом батрачит.

Своей огромной самодельной лопатой Уоллас роет очередную канаву. Жижа чавкает, края стягиваются, внизу блестит проныра-вода. Сколько не бейся, ничего у него не выходит, – подтопляется почва. Хоть иди к Тохто винись.

А еще этот пристал, знай подначивает:

– Хорошая работа.

Рыкнув, Уоллас распрямляется и ищет взглядом пришлого наглеца. Так и есть, ему снизу вверх лыбится смутно знакомый эльф. Поймав на себе взгляд, по-птичьи склоняет голову на бок и дружелюбно повторяет, будто тупому:

– Работаешь, говорю, хорошо.

Уоллас с подозрением принюхивается. Таких пришлых здесь называют «речными», они отличаются от болотных. Плодятся в деревнях вдоль реки. Растут там, где воздух без марева да туманов, питье чище, а пища богаче, от чего получаются гладкими да пригожими, не то, что тутошние упыри. Речных в последние дни много явилось, на общем как родном изъясняющихся. С остальными не спутать, ведь у них даже одежда своя: другого покроя добротные смоленные куртки с глубокими капюшонами и меховой оторочкой, прямые, с боковыми раструбами юбки выше колен, а под ними кожаные штаны, которые в сапоги заправляют.

Уолласу гости не нравятся: слишком на головорезов похожи и всегда смотрят волками. Околачиваются все больше вайнами, с местными дружбу не заводят. Зачем они здесь, Уоллас не знает, – может, какую-то торговлю ведут. На выдохшихся за лето караванных бродяг эти светлые мало похожи.

Эльф пришел с открытым лицом, без вайны, и Уолласа не боится. Щурится злыми глазами с овальной крошкой зрачка: они стылые, водянистые, обрамленные воспаленной кожицей век. Как у Има, выражение ускользает. Наглец без возраста и весь какой-то помятый. Словно много дней провел на ногах, или, может, накануне

упился в трактире.

Работа Уолласа нехороша, и ни к чему доброму этот разговор не ведет. Он выродковым существом дерьмо чувствует: несет как от нужника в солнечный день.

– Ну и как, нравится быть ученым выродком в Лунных Камнях? – По-простому спрашивает светлый.

Уоллас поводит башкой, а затем, не заметив соглядатаев, крепко задумывается. Что чужеземцу от него нужно? Какие игры вздумал вести? Как приличней ответить, – как к равному или как к господину следует обращаться? И что говорить, дабы за длинный язык не воздалось?

Может, этот жук над ним потешается? А он своим жбаном дрянной шутки не понял?

Впрочем, эльф легко освобождает от необходимости отвечать. Достает откуда-то из-за спины и протягивает связку стреляных бегунков:

– Успел попробовать? Небось, последние в этом году. – Странно, лука при охотнике нет. А бегунки крупные, каждый с уолласов палец длиной. Всего их в связке не меньше десятка. За ножки друг к другу примотаны, только крылья как кленовые листья торчат. Птичек тянет сожрать целиком, вместе с костями и щекотными перьями.

Уоллас супится, не зная, следует ли принимать щедрый дар. Это не от Тохто подачка. Словно угадав мысли, светлый невесело ухмыляется и скребет плешивую бороденку:

– Бери-бери, мы такое не жрем. Для дубленых потрохов нужно на здешних болотах родиться. Повара нам кипятят воду и в отдельном котле все вываривают. – С этими словами пришлый зябко одергивает ворот потрепанной куртки. Он тепло, по погоде одет, – это единственное, что Уолласу нравится. Хоть не бродит расхристанным, как здешние немерзлявые злыдни.

Рассматривает значок клана, в очередной раз удивляясь: книг у них нет, письменным языком, похоже, вовсе не пользуются, игнорируют вывески и прочие штуки, но свою одежду помечают со странной исправностью. У сердца и, наверное, на спине куртки грубо вышит символ клана, скалящийся череп чудовища, выродка или твари, – тяжело эдакого хрыча опознать, – пустоглазая башка нахлобучена непонятно на что, и везде какие-то листья. Светлый щеголяет в плотном шерстяном колпаке и полосатом шарфе, на три раза обмотанном вокруг шеи.

– Места здесь противные. В конце лета всякая разумная тварь туда, где лучше спешит. Из Камней даже бегунки улепетывают. А ты, смотрю, угнездиться придумал.

– Я же не птица. – Пожимает плечами Уоллас. – Летать не умею.

Шагает к чужаку, с высоты своего роста рассматривает петли на шапке, – только бы на соблазн пищей не пялиться. Возьмет подачку, и не заметит, как должником станет.

Странный эльф остается на месте. Радостный, на вытянутой руке тычет в Уолласа пучком бегунков: