Нелюди 2. Шаг в бездну
Шрифт:
По привычке насторожившись при виде ворчливого Тохто, Уоллас пересекает вслед за Имом трактир и останавливается у входа на кухню. Заглядывает за занавеску, задохнувшись от жара и запахов. Торф под котлами чадит, потолок и стены закопчены так, что сажу даже в темноте видно, но одежда работников остается на удивление чистой.
Как все хозяйство, комната выскоблена. Дощатый пол добела выметен, на полках опрятные рядочки посуды, на крюках железные черпаки. Ножи, щипцы и вилы для мяса, и даже увязки сложены в разумном порядке.
Эльфийская еда на людской взгляд неприятная. Корешки, похоже, перележали
Сизый торфяной дым смердит гнилым камышом и хмыриным навозом. Странно, что эльфы не готовят на дереве, Уоллас натаскал им солидную дровницу. Свежие поленья еще не просохли, но во дворе сохранились остатки старой укладки, – оттуда он смог бы чурбанов поднести.
Ожесточенно лопоча на своем, Черенок длинной ложкой мешает в котле с хлебаловом мясо. Оно ползет по кругу, величественно, словно на смотре, – и уже наплевать, что снизу тянет дерьмом.
Им свойски заходит на кухню, принюхивается, бросает что-то одобрительное Черенку. Трясет за плечо вайну, облапив и прижав толстяка к своему боку, – лысая макушка как раз достает до выпирающих мостками ключиц. Затем Им наклоняется и густо сплевывает в котел. От ужаса Уоллас весь передергивается, но светлые только смеются. Даже жирный трактирщик скалится в щербатой ухмылке. За правым верхним клыком у него отсутствует зуб, – гримаса получается на редкость противной.
Черенок тоже плюется в еду. Его примеру следуют младшие повара, пара подтянутых эльфов с натруженными руками и мордами душегубов. Одинаково завязанные узлы на платках делают их близнецами. Тоже вайна, сразу видно, что не рабы-одиночки.
Наконец, Им вспоминает про топчущегося на пороге Уолласа:
– Че переминаешься? Плюнь сюда и проваливай. Тебе нужно танец придумать, пока кровососы не заявились.
Уоллас вмешивает желтую пыль в похожую на дерьмо глину, пыхтит и беззвучно хлопает в ладоши. Упившиеся зеваки со смеху обделаются, такое их ждет гнусное зрелище.
«Танец, значит, приспичило. Поплясать им нужно устроить» – ворчит про себя, пытаясь вообразить подобие музыки. Было бы легче, если бы барды настраивали инструмент, во дворе лютню хорошо слышно. Но те молчат, будто назло, и бередит душу предгрозовое спокойствие.
Цветные эльфы ему не нравятся крепче других. Он отравился отношением к ним бродяг-простецов, смешанной со страхом почтительной ненавистью, бессильной злобой и завистью.
Делает шаг и выходит на твердое место. Ладно, плевать. Он никогда не был танцором, не его это, петушатничеством баб развлекать. Другие парни показывали себя во всей своей стати, а он жался в углу: гномьи девы людские праздники не удостаивали вниманием, а обхаживать соплеменниц Уолласу не хотелось. Мало ли, перестарается и накликает сватовство.
Впрочем, идея верности Элле служила удобненькой отговоркой, прикрывая гнусную правду: он размазня, рукоблудец и хлюпик. Прыщавый хлыщ, и лучше бы такому отираться в тени, чем выйти в круг и там себя вконец опозорить.
Немного помявшись, Уоллас решает, что чем гаже он
Личина выродка вроде доспеха. Сгореть от стыда в ней уже не получится. Позорится вовсе не младший из Рохасов, это выродок топчется ученым скотом на потешках.
Со стороны главного входа доносится свист. Уоллас оборачивается, видит вязаную шапочку на голове служки, одного из пары барных пройдох со всегда свернутыми на затылок очками. Отморозки служат у Има на трактирных подсобках, а ранними вечерами и в пресные дни вяжут какие скажут одежду, занавески или шарфы. Бывает, что и до полудня засиживаются, бегло стукая железными спицами. Шерсть они используют самую разную, иногда жесткую, землистых оттенков, срезанную со здешних кудлатых скотов, а бывает, что из покупной пряжи вещи вывязывают. Например, из овечьей, на вид гораздо более мягкой, чем выродково руно. Уоллас узнает на мешках с шерстью родные буковки человеческого языка, и сердце его начинает кровить.
Коротко кивнув, он огибает трактир и поднимается на гостевое крыльцо. Сдвигает в сторону занавеску. С порога наваливается душная вонь, такая густая, что в ней хочется окно прорубить. Вяло, словно во сне, Уоллас дивится, почему не подвязали холстину на входе.
Эльфы сидят в темноте, их собралось несколько сотен. Все ютятся слоями, как мясная начинка в деревянном рулете, курят, потеют, пахнут телом, и потрохами, и своим белым волосом. Барды пытаются переорать хмельной гул голосов, дергают струны, пинают грохочущие барабаны и затылками лупятся в бубны, что на кольях вздернуты над их головами. Музыка получается переломанная, некрасивая. Пудовыми кулаками бьет по ушам и опьяняет без браги.
Под стенами давятся бурые эльфы, без курток, в нижних неброских одеждах, набились даже в боковые клетушки. Ближе к центру уплотнилась здешняя знать, пестрые выходцы из-за оранжевого забора, в шутовских нарядах, даже во тьме раздражающих яркими красками. Между всеми с растопыркой кружек в руках пробираются трактирные служки.
В центре зала осталась небольшая проплешина свободного места, но и она, кажется, сейчас намертво схлопнется, целиком заполнившись эльфами. На последнем пустом пятаке блохами скачут танцоры. Уоллас присматривается, третьим веком смаргивая досаждающую размытость, и прилаживается к их стремительному движению.
Эльфы схлестнулись, не насмерть, а в танце, прыгают друг напротив друга без страха, двигаясь одновременно легко и увесисто. В каждой руке у них по кинжалу. Кажется, что вот-вот совершится беда, но лезвия замирают на волос от кожи, в лохмотья искромсав ткань. Одежда свисает клоками, обнажая бледные сухие тела. Из пореза на груди у одного уже течет маслянистая кровь. Танцор смазывает ее и лижет ладонь, намалевав искаженную ухмылку от уха до уха.
Крики зрителей становятся ожесточенней. Барды дерут глотки так, что в их башках уже должно что-то надорваться и лопнуть. У них налитые брюквы голов и яйцами выкатившиеся глаза, танцоры продолжают свой нешуточный бой, служки ловко таскают подносы с напитками, и в этом всеобщем безумии с непроницаемым видом привалился к стене Им.