Нелюди 2. Шаг в бездну
Шрифт:
В работных и жилых копях Уоллас ничего не боялся. Но здесь присутствие Люрда всем нутром ощущалось. Червь беззвучно поджимал за спиной, поглощая путь к отступлению. Уолласу страшно было обернуться, проверить догадку, – и в слабом освещении факела разглядеть безглазую голову.
– Нам сюда, – возвестила Элле. Голосок ее звенел от волнения, словно им обоим предстояла церемония сватовства, а не поклон останкам в могиле.
Отомкнув могучую кованую дверь, они еще долго брели по сводчатому проходу с двумя рядами каменных изваяний. Род Элле шел от рождения Яблочных гор. Вдоль стен кажущегося нескончаемым
Лишь на мгновение выступая из тьмы, предки Элле с неприязнью взирали на посмевшего сунуться к ним человеческого мальчишку. Справа разместились мужчины, слева – женщины, едва отличимые друг от друга доспехами да укладкой бород и усов. Ранние статуи были просты, зато каждое новое поколение являло все больший успех мастеров. Фигуры стали расписывать красками. Последние статуи выглядели жутко. Живыми.
В кладке у подножья каждого изваяния зияли небольшие проемы. Уоллас быстро смекнул: размер отверстия как раз позволял сунуть руку и прикоснуться к покойнику. От этих мыслей ему подурнело. Он посмотрел на Элле.
Медные волосы гномьей девы полыхали огнем, сложенные венцом вокруг непокрытой макушки. Остановившись, она привычно обкусывала обветренные губы.
На дочь взирало надменное лицо каменной матери: резкие черты, гордо сведенные брови, коротко остриженная негустая бородка, рыжие косы до пола, церемонный доспех с богатым нагрудником… Напротив уже готовили статую старосты. В грубо вытесанном наброске угадывался пока еще крепкий мужик, и под его сапогами щерилась пастью пустая могила. Дальше мужская и женская стены смыкались. Время тревожить породу еще не пришло.
Перед лицом множества предков Элле Уоллас особенно остро почувствовал собственное ничтожество. Никчемность пришлого, без корней человечишки, наглеца, что по скудоумию покушасился на слишком большое. Не стоять ему в ряду этих грозных скульптур, не оскорблять собой родовую гномью могилу. Надежды нет.
Сглотнув, он понурился, вперившись взглядом в расшитые красные башмачки, прибитые пылью трудной дороги. Их Элле тоже не он подарил.
Дева гномов пристроила факел в кованое кольцо и опустилась на колени, упав в ноги матери. Задрав рукав шубки, она до локтя запустила белую ручку в проем.
Не изменившись, строгое лицо каменной девы продолжило сверлить взглядом дочь.
Со стороны входа вдруг зашуршало. Наверное, там скатилось несколько камешков. Элле замерла, вглядываясь во тьму. Ее расширившиеся зрачки казались бездонными. Она тоже боялась, – боялась того, что их застанут с человеком в святыне.
– Ерунда. Это старики играют между собой в кости. – Успокоившись, тихо прошептала любимая. – Иди сюда, поздоровайся с мамой.
Уолласа передернуло. Он с яростной, только в сердце гор возможной чувственной остротой осознал, что не хочет лезть рукой внутрь прорехи. Прикосновению к трупу воспротивилось все его существо. В животе все свело от ужаса и отвращения, но Элле смотрела, ждала, и глаза ее лучились теплом. В отличие от Уолласа, гномья дева здесь была на своем месте.
Пришлось тоже опускаться на колени и смиренно подползать ближе. Ширины отверстия едва хватило, чтобы пропустить руку, обернутую стриженым мехом тулупа, рукав собрался, точно чулок. Обнаженную кожу обожгло холодом. Потом он
«Это паутина, это пух козленка на платье» – Уоллас пытался сам себя убедить. Но какие здесь пауки? Платка там тоже быть не могло, достаточно взглянуть на суровый лик памятной статуи. Мать Элле кружева отродясь не носила, только ряды цепей толщиной в палец, вон они, искусно высечены и покрыты золотой и серебряной краской.
Вытерпев пару мгновений, Уоллас непростительно быстро уступил место возлюбленной. Девушка долго держалась за останки родительницы, что-то бормоча побледневшими от холода губами. А Уоллас жаждал лишь одного, поскорее вернуться наверх, на открытую землю под высокое небо.
Какая-то часть его еще тогда поняла и приняла горькую правду: их любви не суждено окончиться браком. Но другая все не хотела мириться.
Дерева больше не требуется. Дров должно хватить на всю предстоящую зиму. Теперь по ночам Уоллас копает канавы для отвода избытка воды от трактира. Он зовет вайна Тохто «хозяевами». Его служба мало чем отличается от сезонных заработков в родном Акенторфе. Только здесь вместо денег рассчитывают ведерком с помоями.
Перемазанный с головы до ног красной глиной, Уоллас плетется по двору. Из одежды на нем только набедренная повязка. Подсохшая грязь противно натягивает кожу и трескается на раздавшихся мышцах. Фыркнув, он щиплет себя за брюхо. Жира даже на захват не осталось.
На плече он тащит собственноручно справленную копалку. Эльфийская лопата что садовый совок, и ковырять ей не хватает терпения. Ветер, холодный, сырой, уже будто осенний, пробирает до самых костей. Пахнет грибами, болотом и плесенью. Уоллас вздыхает. Ему вспоминаются местные бани, ласковая вода, – в тот последний миг, когда Уоллас смел верить, будто у него может быть доброе будущее.
На заднем дворе перед дровницей стоят Им и хья, понуро комкающий в руках заношенную шапку и вылизанную дочиста миску, – батраков недавно кормили. Рвано остриженные грязные волосы хья забавно вихрятся, слишком короткие по сравнению с тем, как пристало носить светлым эльфам. Уоллас давно смекнул, что это значит: хья раб, так же, как все оболваненные батраки.
Те возятся рядом с большими котлами, выскребают песком. Батраков чужая беседа не интересует, да и Уолласа, в общем-то, тоже. Им говорит на лунном языке, который Уоллас по-прежнему не понимает. От слов хозяина хья опускает голову, точно нашкодивший пес поджав открытые уши. Трактирщик не Черенок, он никогда не орет на прислугу. Но от его тона почему-то даже Уолласу страшно. Весь как-то сжавшись, хья даже не пытается объясниться.
Уоллас без интереса смотрит на подпорченное свежим побоем лицо и холодеет от внезапного узнавания. Выражением оно точь-в-точь морда Друга.
С кислым видом беспредельной усталости Им вздыхает, обеими руками оттягивает назад со лба пряди, отбирает у парня тарелку и с оттяжкой бьет посудиной по голове. Пытаясь прикрыться, хья теряет равновесие, костыль его не удерживает, раненая нога подламывается, и калека валится в грязь. Все с тем же унынием трактирщик несколько раз пинает скорчившегося в попытке прикрыться невольника, затем отшвыривает тарелку и оборачивается к Уолласу.