Нелюди 2. Шаг в бездну
Шрифт:
Не оборачиваясь, трактирщик ворчит:
– Хья, мешок-то портить зачем?
Позабыв про хозяина, Уоллас рушится на колени. Сгребает жратву к животу, – проворные плоды выскакивают из-под рук и разбегаются в стороны. Он рычит, негодуя, рокочущий голос заполняет всю темень сарая. Им замирает, настороженно, с прищуром косится, но вскоре возвращается к поискам.
Уоллас быстро уничтожает подачку. От плодов ничего не остается, даже маленькие сухие вершки он проглатывает. Икнув, наблюдает, как трактирщик довольно крякает, – значит, нашел что искал, – и опускается на горку мешков. В руке у него узконосая крынка.
«От
– До чего поганая ночь. Но хоть денег подняли, – вздыхает Им, зубами дернув пробку. Та выходит с громким щелчком.
Из сосуда тянет крепкой, на грибах настоянной брагой. Эльф сплевывает затычку и с неожиданной жадностью делает пару глотков. Затем фыркает, нюхает свой рукав и скребет щетину на щеке.
С распущенными по плечам белыми волосами Им выглядит болотным утопленником. Уоллас вздрагивает от наваждения и отводит в сторону взгляд. На коленях приятной тяжестью лежит последний оставшийся овощ. Брюхо полно, ощущение сытости мягко клонит ко сну.
– Я напьюсь, – сообщает Им таким неуверенным тоном, словно Уоллас может ему запретить. Трактирщик опирается локтем о колено, крынка висит в крепкой руке, обманчиво слабо сжатая когтистыми пальцами. – Все силы в него вкладываешь, уму-разуму устаешь навострять, а он говнится: «Нет, мне это не интересно». Вот такой кишочный глиста. Ладно. Спрашиваю, че ему тогда интересно, а он сам не знает, – представь? То песенки сочинять, то караваны, значит, по весне нужно учиться водить. А с кем, когда урочиться, поздно уже, из мальцов вышел. А про то, как в лучники готовился, – так это даже Черенку вспоминать тошно. Сегодня просидел в общем зале, будто востопырка из пришлых, нахлебался дармовой браги и был таков через дверь. Вот оно, дело лежит. Бери, помогай, продолжай, твое оно, тебе перейдет со всем хозяйством… Но нет, не по нему наше ярмо. – Трактирщик делает несколько сердитых глотков.
Уоллас туго соображает. Похоже, хозяин жалуется на подросля Цалуню, который у Тохто навроде воспитанника. Его он видит не особенно часто, и вряд ли может сказать что-то путное. Пацан только с Имом да Черенком пререкается, ломким голосом раздражая, да таскает с кухни жратву. Достается всегда батракам.
– Сопляк, дрыщ болотный. Вся рожа в прыщах и зубы кривые, пахать такими нужно, а не лыбиться. О, да, лучшее запамятовал: «Вы меня не понимаете!». Хья, да че там не понять можно?! – Им тяжело смотрит на смущенного откровенностью Уолласа. – Мы мелких взялись поднимать, думали, дело наследовать будут. Так один зимой обсопливился, а потом вовсе помер. А этот остался, гад, жилы тянет, сил никаких нет. Честное слово, я иногда думаю: лучше бы вместо Ети Цалуня издох. Все поперек делает. Надо ему разумного вайну искать, посколь своей головы не имеет. Хотя, может, сподручней взять новых мальцов, а этого справить в болото…
Уоллас не знает, как отвечать. Поэтому осторожно кивает, вцепившись в последний оставшийся овощ, словно трактирщик пригрозил его отобрать. Половину сказанных слов он понимает не сразу. Мешает сытая слабость, наслоившаяся на усталость от ночи.
Им запускает под себя руку, в большой мешок, не глядя нащупывает завязку, извлекает грязный овощ, похожий на репу, и, не обтерев даже, начинает хрустеть. На бледных
– Другим, это, не хочет прислуживать. Унизительно ему пресмыкаться. – Жалуется с набитым ртом. – Ну, то есть мы с Черенком прислуга, а он особенный весь.
Тяжко выдохнув, эльф утыкается башкой в колени. Сидит так некоторое время, а когда поднимает голову, на обычно непроницаемом лице написано искреннее недоумение:
– Как можно не любить трактир?
Уоллас разводит руками, бьется костяшками пальцев о тесные стены, осыпав сверху труху. Ох.
– В чем тогда смысл? Ради чего мы живем? Даже дело некому передать. – Вздыхает Им, прижимая ко лбу глину крынки. – Не для того мы живем, чтобы чурбанов обихаживать.
Уоллас стремительно, в один миг начинает чувствовать гнет давящего на светлого бремени. Резко, по-звериному трясет лысой башкой. Вроде, все у трактирщика есть, и почет, и хозяйство исправное, – а, выходит, даже у него незадача…
Тохто продолжает:
– У меня больше пальцев братьев живых, у Черенка так вообще не сочтешь. С вайнами табун скотов наберется, а хозяйство пристроить некому. Бестолочи, только передерутся и все добро раздербанят. Хоть к Матери Берише за советом винись. – Эльф снова пьет, длинными глотками истомившегося существа. Потом доедает свой овощ, утирает рот и с хмельной грустью смеется. – Если примет, она, наверное, скажет: «Куда ты глядел, Тохто? А ты куда, жирный?». Как будто Черенок виноват....
И уже другим, сухим тоном Им спрашивает:
– Олас, ты знал женщину? У тебя есть сыновья?
Бьет колом прямо под дых. Страшный вопрос в омут памяти тащит.
На месте трактирщика Уоллас видит Элле, – как тогда, в последнюю встречу, за стеклянным окном. С колышущимися под водой выцветшими волосами, дева гномов покоится в ложе из водорослей, на самом дне пропахшего овощами и бражкой сарая. Она бормочет, словно твердит заклинание:
– Ты ушел, и я убила твое дитя. Ты ушел, и меня убило твое дитя. Ты ушел, я убила твое дитя… – Голос утопленницы режет, будто кинжал. Кромсает душу каждое слово. Ранит в сердце, в горло и в оба глаза, и из ушей Уолласа течет горячая черная кровь.
Мертвая она, его Элле. Не доходила. Младенец-урод ее до родов успел разорвать.
Вокруг одни мертвецы. Мертвая Элле. Мертвый сын. Мертвец Уоллас из прошлого. Родители для него теперь тоже мертвы – потому что они в Акенторфе, за непролазной преградой Воды. Все умерло, и ничего не осталось. По хребту течет пот, собираясь в лужу у копчика.
– Так подарили тебе сыновей? – Пытает эльф, разрывая вязь кошмарного наваждения.
Уоллас молча пожимает плечами, пытаясь вспомнить, как получалось дышать.
– Вот зачем он жирдяй? – Не дождавшись ответа и будто забыв, о чем раньше спрашивал, опять терзается Им. На мгновение на его сухое лицо наплывают черты рыжей Элле, и Уоллас смаргивает наваждение. – Ты когда-нибудь видел жирного эльфа? А плешивого? А чтобы так, когда сразу толстый и лысый?
Уолласу дурно, в висках растопырилось эхо: «Ты ушел, и я убила твое дитя. Ты ушел, и меня убило твое дитя. Ты ушел, и я убила твое дитя».
Нужно выйти на воздух. Украдкой он проверяет дырки в ушах, те влажные, все в крови. Уоллас быстро слизывает ее железо с когтя. Из-за серы кровь сильно горчит.