Нелюди 2. Шаг в бездну
Шрифт:
– Не умеешь? Или лететь некуда? – Хихикает, сволочь, в душу заглядывая.
– Че тебе нужно? – Глухо рыкает Уоллас. Он терпеть эти игры не может, из-за собственного недостатка ума.
– Да так. Ничего вовсе. Зашел расшаркаться, значит, выразить наше почтение. Мы тебя заприметили, когда ты в трактире корячился. Знатно плясал, ну прямо кабан на углях. А ведь мог там всем хребты повыдергивать.
Вот ушастый урод! В лоб как есть говорит! Теперь понятно, отчего эльф выглядит смутно знакомым. Он в толпе прочих гостей пил на птичьих
А речной продолжает, для убедительности тряхнув связкой птиц:
– Говорю, места в Камнях гиблые. По весне год на год голодные дни наступают. После Перворода совсем станет сурово: плохое лето выдалось, жадное, неурожай на болотах. Везде злая пыль. Хоть вымачивай, хоть вываривай, вся молодая жратва несъедобна.
– К чему ты клонишь?! – Начинает по-настоящему злиться Уоллас.
Нехорошее предчувствие набегает тухлой волной. В глазах темнеет, а потом все становится желтым. Он понимает: речной говорит о гнусной цыплячьей пороше, что укрыла все Лунные Камни.
По-прежнему сжимая в одной руке снедь, эльф достает из ножен кинжал. Небольшой и без особых изысков. Начинает ловко играть, раскручивая вокруг цепких пальцев. На безымянном надето железное кольцо с грубо выбитым значком принадлежности к клану, подобные носит большинство светлых. А на среднем еще одно, каменное. Зацепляют внимание обрезанные коготки, совсем как у злосчастного хья. Успевшему отвыкнуть от людских рук Уолласу они кажутся настоящим увечьем. Затем его увлекает мельтешение лезвия.
Довольный, светлый косится снизу вверх:
– А я ни к чему не клоню. Так, мыслю развиваю. Знаешь, как ща будет? Пришлые начнут сваливать, мы ночь на ночь выдвигаемся. Хья, скоро в Лунных Камнях только местные останутся кости тянуть. Эти твой трактирщик и его жирный повар…
Уоллас отчего-то защищает хозяина:
– Черенок ест – толстый, и не ест – толстый. Он гостей не обкрадывает.
– Конечно. Он не обкрадывает. – По-прежнему лыбится пришлый. Так противно, пожалуй, только эльфы умеют оскаливаться.
– Ты о том, что мне жратвы не оставят? Не беда, тогда попрошусь в Лес на охоту. Должны отпустить. – Переживет зиму на подножном корму, еще своим хмырям в хлев гостинцев натащит.
Эльф замирает на мгновение, и вдруг незаметным глазу движением посылает нож в стену сарая. Тот входит в подгнившее дерево аж до самой резной рукояти. Уоллас моргает от неожиданности.
– Нет. Я о том, что в голод ты сам станешь пищей для нижней части деревни. Тохто твое мясо на зиму запасли. – Светлый скалится, и кончики испачканных в жвачке зубов кажутся красными. – Хочешь забрать моих птичек?
Насильно засовывает бегунков в большие ладони.
– Вернешь нож Рау. Это мы, Гойске и я. Олас, соображай быстро, пока мы о краже не заявили, – оружие-то дорогое. Как объявишься, перетрем.
Это не эльфийский торг. Так, обычное эльфийское вымогательство.
Напоследок еще раз ухмыльнувшись,
Он сидит на заднице перед неоконченным рвом. На дне собралась приличная лужа воды. Зато в глазах пересохло, пришлось-таки укрыться третьими веками. Уоллас сжимает крохотный, будто потешный кинжал, случайно колет под коготь. Ранка зарастает быстрее, чем успевает выступить кровь. Не больно.
Душит Материнское Сердце. Он только сейчас обращает внимание, какую тягость доставляет родной амулет: вот почему в последние дни дышалось особенно трудно. Гномья цепочка обхватила раздавшуюся шею и вот-вот начнет резать горло.
Все один к одному. Его предает даже самое дорогое, последняя связь с прошлой жизнью, с собой-человеком, с домом, с Элле… Уоллас с трудом пропихивает кончик когтя под металлические звенья цепочки, оттягивает и всасывает тухлый воздух сквозь сжатые зубы.
В его жизни происходит только плохое. Он словно камень, что сорвался с вершины. Больше не верит, что валуны да ухабы остановят падение. Его лишь пинают, ускоряя полет. С каждым разом их удары больнее, сколы глубже, движение в бездну не остановить.
– Олас. – Засунув руки в карманы, через двор спешит мрачный Им. Холодает, поверх неизменной рубахи с закатанными рукавами трактирщик накинул жилет из драного бурого меха, а шею шерстяным платком утеплил. На ногах у него разношенные башмаки и до колен шерстяные обмотки.
Уоллас внимательно смотрит на того, к кому привык относиться с почтением. Кому он искренне верил. Трактирщик в последнее время смурной. Рассеянный и будто бродит мыслями где-то не здесь.
Значит, как скота решил придержать на убой? Снова давит цепочка, и Уоллас с живостью представляет кухонный тесак, что вскрывает его бычью шею. Потом труп выродка кладут в сарай на мороз. Из мяса с костями всю зиму варят хлебалово.
– Че стоишь?! Ты мне нужен. – Раздраженно рявкает светлый. Замечает увязку в руках.
Уоллас молча протягивает трупики птиц. Он все равно не сможет их съесть, горло передавило тисками. Хозяин кивает, без лишних слов забирая добычу:
Идем.
Уоллас послушно плетется за Имом в сторону хлева.
– Вот, – выплевывает Им. – Мерзавец убился.
Сердце Уолласа сгребает ледяная рука.
Вода в корыте густо-красная, как ягодное варенье. Рядом он видит скорчившуюся фигуру. Голова хья лежит на краю, мертвое лицо умиротворенное, кажется, тот прикорнул, облокотившись на выступ скотной поилки. Все редкие краски в воду стекли, лицо будто слеплено из прошлогоднего снега. На нем только тени да желтоватые синяки.