Нелюди 2. Шаг в бездну
Шрифт:
Уоллас шагает по инею, оставляя темные следы. На ноги он попробовал пристроить войлочные лоскуты, но те стали удручающе влажными. Пришлось продолжить ходить босиком. Он уже начал готовиться к здешней зиме: озаботился деревянными башмаками, осталось только второй из колоды дорезать, – внутрь хорошо обмотки пойдут. Собрал охапку отслуживших в трактире шкур для одежды, лысую голову на эльфийский манер увенчал колпаком по размеру. Теплую шапку связал один из старых батраков, и ничего за работу не стребовал.
Странно, но все эльфы обожают вязание, несмотря на
Заглянув в трактир со двора, Уоллас видит, как бродяги располагают рукоделие рядом с посудой. Курят, треплются, пьют и деловито стучат деревянными спицами, непременно бахвалясь получившимися частями одежд. Один раз обслуга не углядела, и хмельной светлый смеха ради распустил завершенный рукав у фуфайки другого. Вспыхнувшая потасовка кончилась смертоубийством, Им кликнул Уолласа со двора. Уоллас вместе с кухонными отморозками скрутил сыплющего проклятиями убийцу и передал подоспевшим дозорным. Больше в «У Тохто» примечательного не происходило, разве что мелкие, обычно бескровные стычки, заканчивающиеся шумными пьяными примирениями.
Быт наладился и поволок его, как попавшее в стремнину бревно. Мысли заполнились ежедневными хлопотами да простыми заботами: как заработать больше еды и утеплить к зиме свою лежку. Перебираться в сарай к хмырям Уолласу не хотелось.
На хья теплая одежда с чужого плеча: потрепанная куртка, штаны, от колен до щиколоток теплые шерстяные обмотки, а ниже покрытые грязью стоптанные башмаки. Парень все так же тяжело опирается на костыль. Он останавливается посреди двора, осматривает хозяйство Тохто так, словно в первый раз его видит. Растения подле трактира порыжели, прибились к земле, обнажив щель между домом и почвой. После дождей там стоит лужа непросохшей воды, и в излюбленном месте хья не сныкаться.
Кроме хья, на дворе никого нет. Уолласа эльф не замечает, – тот скорчился за крыльцом в ожидании указаний. Постояв, калека плетется к дальней заготовке с дровами. Там тяжело оседает на землю. Спрятав лицо в грязных ладонях, хья начинает мелко трястись. Обострившийся слух Уолласа разбирает сдавленные, почти беззвучные рыдания, похожие на хрипы зашибленной твари.
Уоллас обнаруживает себя прущим в сторону хья. Поравнявшись, он плюхается рядом на задницу и долго слушает, как светлый безуспешно давится плачем. Надо же, тот ошметки гордости сохранил: даже перед выродком не хочет являть слабину. Успокоившись, Хья утирает рукавом мокрые щеки. У эльфа почти человеческая рука, только очень сухая, костистая,
Пытаясь привлечь к себе внимание, Уоллас прочищает горло. Хья смотрит перед собой в никуда. В прозрачных глазах стоит ледок слез.
– Эй! – Тихо зовет его Уоллас.
Словно проснувшись, светлый медленно поворачивает вихрастую голову. Неровно оболваненные волосы торчат слипшимися влажными прядями.
– Уоллас. – Уоллас тычет себе в грудь, потом показывает пальцем на хья. – А ты?
Дважды медленно повторяет жест и свое имя. Теперь парень настороженно пялится, и от его холодного взгляда становится не по себе. Уоллас жалеет, что решился с ним разговаривать: угнетает тягостное ощущение, будто делает что-то неправильное. Может, мерзость хья как проказа заразна.
Калека жалко шмыгает соплями в носу. Эльф как эльф. Только на вид очень заморенный. Обряди в яркие тряпки, будет как из мамкиных высших, в бурые – встретишь с караваном в Лесу.
– Уоллас. – Уоллас терпеливо твердит как можно более дружелюбно.
– Я тебя понимаю. – Вдруг тихо, на ладном всеобщем отзывается светлый, и Уоллас вздрагивает от удивления. Сразу становится тошно, словно его долго дурили, – выходит, хья с самого начала мог разобрать разговоры. И даже не попробовал к Уолласу обратиться. Хотя, если подумать, хья это зачем?
Растерявшись, Уоллас повторяет:
– Уоллас!
– Ага. Олас. – Качает головой эльф, ковыряя шов на штанине. – Прости. Меня теперь никак не зовут.
– А…?
Из трактира доносятся хмельные вопли. По крыльцу топочет несколько пар башмаков. Привычно подобравшись всем телом, хья настороженно оборачивается, смотрит в сторону входа. Но по двору идут только ссутулившиеся, с руками в карманах батраки. Никто не смотрит в сторону низших. Натрудившись за ночь, те спешат вернуться в барак.
Хья объясняет:
– Я же хья, Олас. Меня братья без имени продали. – Его голос срывается, звучит с мучительной безнадежностью. – Тебе тоже надо?
– Нет!
Как такое в бошку пришло!?
– Тогда… Зачем? – Поколебавшись, уточняет калека.
«И правда, зачем? Зачем я с ним говорю?» – Дивится Уоллас. Сам себе не может ответить.
На заросших плешивой щетиной щеках эльфа блестят стеклянные полосы слез. Сбежали-таки, предатели. Хья жаль. Как жаль всех, кто попал в общее с Уолласом колесо.
Уоллас шарит в складке одежды:
– Жри. – Протягивает сморщенный плод, похожий на свернутую в кукиш ладонь. Они все такие, чудные, с наглой пупыркой из бока. Местные кукиши любят, а в глотку Уолласа еда проскользнет, не заметишь, – к тому же, мяса там нет, одна лишь толстая кожа да немного бледно-розовой мякоти. На закате он выловил овощ у себя в ведерке с помоями и сразу же о край рубахи обтер, для доходяги оставив. Теперь плод комочком лежит посреди натруженной серой ладони.
– Я видел тех тварей. Ты же говорил про собак? Такие, разные, живут во дворах у людей? – Внезапно признается хья, голодными глазами глядя на предложенное угощение.